Евгений Гришковец

Европейский тур закончился. Вечером прилетел из Берлина в Калининград. 50 минут полёта – и вдыхаешь прибалтийский воздух. Много чего накопилось рассказать. Последний день в Париже был удивительно насыщенным, и в нём было много открытий. Но об этом потом. После того как в последний раз ЗДЕСЬ писал, успел побывать в Вене, Цюрихе и Берлине, столицах трёх немецкоязычных стран, где состоялись презентации недавно вышедшей там книги «Рубашка».

Про книгу тоже скажу позже. Сейчас хочу рассказать про моего давнего товарища и коллегу Штефана Шмидтке, с которым знаком и работаю уже восемь лет. Штефан Шмидтке природный немец, родившийся недалеко от Дрездена. В своё время он учился театральному искусству в Москве, а потом много и долго работал и работает в разных культурных структурах, таких, как фестивали, театральные и прочие. Когда я играю в Германии, именно он меня переводит. Штефан переводил все мои пьесы, именно с его акцентом в романе «Рубашка» говорит француз Паскаль.

Книга «Рубашка» на немецком языке вышла в швейцарском издательстве, поэтому заезд в Цюрих был делом обязательным. Я заранее предупреждал организаторов, что швейцарской визы у меня нет и времени на её получение тоже. Но швейцарские организаторы уверяли меня, что однодневный визит в Цюрих с обычной шенгенской визой вполне возможен, и многие так делают. Я сомневался, много раз переспрашивал, но меня убедили.

Наутро после выступления в Вене мы со Штефаном, который переводил мне на встрече с читателями, поехали в аэропорт. Штефан выразил сомнение в том, что я смогу без визы лететь в Цюрих, но я показал ему письма из Швейцарии, в которых меня заверяли, что всё в порядке… Короче, пограничники меня не пропустили. Честно говоря, я был к этому готов, но нужно было срочно принимать решение. Вечером, в 8 часов швейцарская столичная публика, раскупившая билеты, ждала моего выступления. Мы стояли в аэропорту Вены, и было несколько вопросов: куда, собственно, податься, что со всем этим делать и как удержаться от желания немедленно позвонить организаторам и сказать: «Ну я же говорил, мать вашу!»

И тогда стал действовать Штефан. Всё-таки немцы – особенные люди… Он очень долго разговаривал с австрийским пограничником, потом с другим, потом с самым главным пограничником. Было ясно, что ему сказали, что в Швейцарию без визы российскому гражданину попасть невозможно. Услышав такой неоднократный и внятный ответ, Штефан раздобыл телефон швейцарского посольства в Вене. В это время наш самолёт улетел. Я категорически не верил, что есть смысл предпринимать какие бы то ни было действия, но не дёргался и наблюдал. А Штефан позвонил в посольство. Я немного понимаю немецкий… Штефан очень спокойно, очень дружелюбно в течение сорока минут раз семь-восемь объяснил швейцарцам суть проблемы. По всей видимости, ему пришлось переговорить со всеми работниками посольства. В итоге нас попросили подождать и пообещали перезвонить. Чего было ждать, непонятно. Но Штефан и не стал ждать. Он пошёл и забронировал места на все возможные рейсы до Цюриха. Как только он это сделал, из посольства перезвонили и сказали, что визу мне дадут в связи с исключительностью ситуации, и дадут очень быстро, но для этого у меня должна быть фотография и медицинская страховка. Как ни странно, медицинская страховка у меня была, но фотографии не было. Штефан умчался, и через 15 минут я стоял перед автоматом, в котором можно было сфотографироваться. У нас была надежда, что мы успеем на самолёт, который улетал так, что мы бы прилетели в Цюрих в начале шестого. В Австрии автоматы очень долго инструктируют вас о том, как следует фотографироваться, и ускорить этот процесс невозможно. Автомат выдавал инструкции по всем пунктам, а их было шесть. Слушая, как надо фотографировать детей, мы уже танцевали рядом с автоматом. Полные надежд, а также с фотографией и медицинским полисом, через пробки и весь город, мы приехали к швейцарскому посольству. Но минут за пять до нашего появления у швейцарцев начался обед, и нам пришлось час ожидать окончания приёма пищи работниками посольства. Наконец мы ввалились в консульский отдел, где, кроме нас, посетителей не было, и сообщили, что это мы, те самые, из аэропорта, которые звонили, те самые, у кого вышла книжка и кому обязательно нужно в Цюрих. Нам спокойно ответили, что нас тут ждали, взяли мои документы, дали заполнить анкету и куда-то удалились. Их не было около часа. За это время самолёт уже улетел.

Примерно каждые полчаса у меня возникало сильнейшее желание плюнуть, сказать, что я не обязан всем этим заниматься, уехать в какую-нибудь гостиницу и сказать проклятым организаторам, чтобы они сами расхлёбывали то, что заварили. Но рядом был Штефан, который обязан был делать то, что делал, ещё меньше, чем я. Он был просто мой переводчик, и не более того… Но он был спокоен и нацелен на победу.

Примерно через час после того, как у нас взяли документы, швейцарцы сообщили, что мой страховой полис не годится. Я был удивлён, потому что он был оформлен, собственно, для всего мира. Ну, то есть для пространства за пределами России. Но швейцарцы сказали, что нужен полис, рассчитанный именно на Швейцарию, а остальной мир – это остальной мир. При этом они вполне сочувственно сообщили, что с 1 декабря все эти проблемы закончатся, и можно будет въезжать в страну, имея такую визу, какая у меня, и с таким полисом, как у меня. Но до 1 декабря читатели в Цюрихе ждать бы не стали.

В общем, в тот день с таким полисом, как у меня, ехать в Швейцарию было нельзя. И это была очередная непреодолимая проблема, которую Штефан тут же начал решать. Через полчаса выяснилось, что в Австрии меня застраховать невозможно, потому что я не гражданин и не проживаю в этой стране. Потом Штефан выяснил, что меня можно застраховать в Швейцарии, но проблема была в том, что я в этот момент находился в Австрии. В это трудно поверить, но меня-таки застраховали в Швейцарии в то время, когда я сидел в Вене, и по факсу передали страховой полис. Так мною была получена швейцарская виза ровно на одни сутки.

Мы едва успели на тот самолёт, который нам давал шанс попасть на встречу с читателями, правда, самолёт на 20 минут задержался (не верьте в швейцарскую пунктуальность). Лететь недолго, всего час десять. Мы приземлились в Цюрихе за 50 минут до начала мероприятия. На паспортном контроле швейцарский пограничник очень долго изучал визу и даже показывал её коллегам: на визе было указано время выдачи. Он, должно быть, впервые видел визу, которую выдали два с половиной часа назад.

Но после паспортного контроля я обнаружил, что забыл в самолёте сумку, а в ней были необходимые вещи для грядущего мероприятия. Я сказал об этом Штефану, он улыбнулся и в первый раз за день выматерился.

Не понимаю, каким образом ему удалось ускорить спящих на ходу швейцарцев, но сумку мне через полчаса отдали. И даже формальности, с этим связанные, прошли быстро. Швейцарцы сами удивлялись своей расторопности. От аэропорта до города недалеко, и мы опоздали всего на 11 минут. Штефан два часа переводил вопросы читателей, мои ответы и все мои высказывания. Переводил остроумно, быстро и точно. А потом мы не помнили, как добрались до подушек.

Это большое наслаждение, редкость и счастье – наблюдать такого человека, знать его и дружить… Человека, который не сдаётся. Штефан Шмидтке, чёрт возьми, не сдавался. Зачем ему это было нужно – не понимаю. Я в течение дня сдался несколько раз, а он нет. Крепкий орешек.

Сегодня вечером и до воскресенья буду играть «ОдноврЕмЕнно». В Париже очень любят этот спектакль. В воскресенье гастроли закончатся, и впереди поездки в Вену, Цюрих и Берлин. Это будут короткие, но, я надеюсь, приятные встречи с читателями по той причине, что швейцарские издатели очень хорошо всё организовали, книга «Рубашка» на немецком языке получилась – любо-дорого посмотреть, а пресса и критика такая, какой в родных пенатах не было.

В Екатеринбурге во время последних гастролей у меня была пресс-конференция, и на ней много говорили о современной драматургии и о таком явлении, которое называется «новая драма». Я подробно об этом высказался. Это не было интервью на заданную тему, но тем не менее материал с конференции в виде интервью появился в интернете с весьма жёстким заголовком. Я знаю, что он вызвал большое волнение среди тех, кого касается. Я посмотрел этот материал и то, как он подан. Интервью вполне адекватно отражает то, что я говорил, и то, что я по этому поводу думаю. Другое дело, что заголовок жестковат. В связи с этим вспоминаю и пресс-конференцию в Киеве, которая имела совершенно неадекватные последствия, когда из-за одной идиотки от прессы мне было приписано весьма шовинистское высказывание. Наверняка многие помнят тот скандал. Меня тогда обвинили в том, что я лишаю украинский язык права на существование. При этом я тогда сказал буквально следующее… я это уже не раз говорил, но повторю: у развития современного, подчёркиваю, современного литературного украинского языка есть одна существенная и в то же время простая проблема. Она заключается в том, что украинский писатель, литератор, сценарист будет скорее писать по-русски, чтобы – а это естественное желание писателя – иметь как можно большую читательскую аудиторию. При этом я знаю, о чём говорю. Большое число людей, которые вполне могут писать на двух языках, работают сейчас в русскоязычной среде, в частности в Москве. Я так и сказал, не больше и не меньше. Я говорил об этом как о проблеме, и в моих словах содержалось скорее сочувствие. Но оказалось, что эта тема – больная мозоль, и произошла та самая истерика, и основная заслуга тут, конечно, принадлежит журналистской братии, которая только того и ждет…

Не могу забыть один печальный эпизод, который имел весьма нервные последствия и который, надо сказать, до сих пор не изжит. Я давал большое и объёмное интервью Борису Барабанову по поводу музыки, которую слушаю и люблю. Это был его материал, а он человек, глубоко знающий тему, чрезвычайно информированный и очень интересный собеседник, так что разговор получился настоящий. В частности, мы говорили и о современном состоянии нашего рок-н-ролла, и, разумеется, большую часть разговора заняла тема Земфиры: тогда только вышли «14 недель тишины». А за полгода до этого мы с Земфирой познакомились, она приходила на мои спектакли, и у нас был явный взаимный интерес. Тогда, говоря о Земфире, я несколько забылся и ушёл в сугубо теоретические дебри, говоря о том, что при всём практически непостижимом уровне дарования Земфиры всегда чувствую оплошности и даже отдельные ошибки в её текстах, которые, конечно же, не ослабляют моей любви к тому, что она делает, но всё время держат в напряжении и состоянии опасения, что такие ошибки могут стать более существенными. Я тогда же сказал, что в этом чувствуется недостаток образования, будь оно у Земфиры, таких ошибок не случилось бы. У нее слишком рано всё определилось, и, видимо, просто было некогда. Я говорил, что мне досадно слышать в без преувеличения гениальной песне «Знак бесконечность» строки, которые для меня не поэтичны и выбиваются из образного ряда. Я имел в виду слова «выберу мину, выстрелю в спину». К слову сказать, эта песня до сих пор является для меня знаковой (улыбка). То есть не без влияния этой песни я писал «Асфальт». Ещё мы говорили с Барабановым о том, что некоторые песни я ощущаю абсолютно необходимыми, и что они мне про меня сообщили больше, чем собственные высказывания. Я имел в виду «До свиданья, мой любимый город», «Хочешь»… да что толку перечислять, у Земфиры много шедевров. А ещё я тогда говорил, что практически ни с кем у меня не связано столько надежд, как с ней.
А через месяц, ночью, мне позвонила одна наша общая знакомая, страшно взволнованная: Земфира плачет, смертельно обижена, ей непонятно, за что такой удар прямо в сердце, а главное – от кого. Я даже не сразу понял, о чём речь, и мне объяснили, что я сказал в прессе какую-то страшную гадость. Но я ведь помнил своё интервью, я помнил, что подумал, как, наверное, будет приятно Земфире прочесть то, что я о ней сказал, потому что я, естественно, взвешивал каждое слово. И я представить себе не мог, что же там могло быть понято как вероломный удар в сердце.

Как выяснилось позже, Земфира статью даже не читала. Ей просто позвонили и сказали, что Гришковец написал про неё гадость. А потом показали журнал, где в качестве подзаголовка на обложку было вынесено приблизительно следующее «Гришковец считает Земфиру необразованной». Дальше она читать не стала.

Вот такой ужас. И я понимаю Земфиру. Если бы такое сказал какой-то журналист, а тут – коллега и друг… Уверен, текст на обложку выносил не Барабанов, это была лихая идея редакторов. Да какая разница! Страдал и переживал чувствительнейший, тончайший человек. Я тоже пребывал в состоянии полнейшей растерянности и отчаяния. Только спустя год с небольшим мы пожали друг другу руки и коротко обменялись дружественными словами, но с тех пор не виделись, и вряд ли когда-нибудь будут восстановлены доверие и теплота.

Теперь-то я в своих высказываниях, особенно о творчестве людей, к которым отношусь с симпатией, крайне осторожен. А если и высказываюсь жёстко, то стараюсь быть аргументированным и понятным. Но с пониманием в нашей среде сложно, а со слухами ещё сложнее.

Гастроли проходят не очень хорошо. На этот раз они профинансированы меценатами, а организация легла на французов, и в ситуации, когда на них нет практически никакой финансовой ответственности, а главное – финансовых рисков, они расслабились и едва ли ударили палец и палец. Короче, про эти гастроли мало кто в Париже знает, если не сказать, что не знают ни черта. Если бы вы видели, как выглядят афиша и программка! Такое ощущение, что её сделали в девяносто втором году, в кооперативе, да ещё и левой ногой. Как забавно встречаться с иллюзиями по поводу того, что в Европе всё намного лучше, интереснее, талантливее, а главное – ответственнее. С такой безответственностью со стороны организаторов ни в России, ни в Украине, ни в Белоруссии, ни в Казахстане я не встречался никогда. Французы безо всякого уважения относятся к чужим деньгам, выделенным на эти гастроли.

В итоге играть приходится в полупустом зале и слушать сокрушенные высказывания по поводу того, что никто не знает, что эти спектакли здесь идут. Обидно ещё и потому, что сам театральный зал прекрасный, современный, очень удобный и для зрителей, и для исполнителей. Таких залов в России практически нет.

А ещё тяжело при мысли, что в это же самое время я мог сыграть спектакль в Красноярске, Хабаровске, Краснодаре или Ростове-на-Дону где очень ждут и где зал был бы полон, но эти поездки не состоялись по причине гастролей в Париже, в целесообразности которых, как и в целесообразности такого большого числа спектаклей нас убеждала французская сторона. Они вообще-то просили дать пятнадцать. Я их понимаю: им бы тогда было выделено ещё больше денег. Хорошо, я поостерёгся ехать так надолго.

Сегодня первый раз в Париже сыграю «Дредноуты». Посмотрим, что французы из всего этого поймут. Кстати, парижский фрагмент спектакля «ОдноврЕмЕнно», там, где я рассказываю про Мону Лизу, про круассаны и так далее… появился совершенно случайно. В изначальном тексте был фрагмент про Дрезденскую галерею и Сикстинскую мадонну. Просто к тому времени я в Париже не бывал, а в Дрездене бывал. Но когда в 2000 году я играл спектакль в Лондоне, мне английский продюсер сказал, что про Дрезден и Сикстинскую мадонну англичане не знают, и им будет непонятно. Я не поверил тому, что англичане могут не знать про Дрезден, который в хлам разбомбили в сорок пятом, и что они не знают про галерею и уж тем более Сикстинскую Мадонну. Оказалось, действительно не знают. Реакции было ровно ноль. И тогда я придумал рассказать про Мону Лизу, которую на самом деле ни тогда, ни на сегодняшний день не видел. Потом, в дополнение к Моне Лизе, сочинился и весь парижский фрагмент.

Сегодня вечером первый спектакль в Париже. Второй день репетирую с переводчиком. Точнее, мы с ним медленно, в который раз, поскольку исполняли этот спектакль уже много, повторяем текст, и я потихоньку начинаю текст ненавидеть (улыбка).

Сегодня солнышко, но прохладно. Париж зелёно-жёлтый. Здесь много вечнозелёных растений, в частности, плющей, которые цепляются маленькими острыми лапками, похожими на лапки многоножек, за стены и камни. Париж как всегда очаровательно замусорен, испачкан собачьими какашками и при этом неизменно величествен, аристократичен и вальяжен.
А сначала Париж мне совсем не понравился. Так случилось, что мне уже довелось поиграть в Лондоне, Берлине, Хельсинки… да где только не довелось. И даже в некоторых французских городах типа Авиньона и Гренобля. Но с Парижем всё не складывалось. Я очень ждал встречи с ним и предвкушал прекрасное впечатление, а он с первого раза не понравился, причём сильно. Приехал я в Париж в августе, была жуткая жара, и весь город был заполнен туристами в шортах. Я вообще этот вид одежды в городском пейзаже не люблю, а тут было невероятное число безумных людей с фотоаппаратами и в шортах. Короче, я тогда ничего не понял…

В следующий раз я приехал в Париж больше чем через год, для участия в осеннем фестивале, и играл восемь спектаклей в театре «Бастий». Только не подумайте, не в «Опера-Бастий», а в небольшом театрике недалеко от площади Бастилии. Меня поселили тогда не в гостинице, а в меблированной квартирке на улице Промонтье. Стояла ужасная погода, конец ноября. Перед серией спектаклей нужно было довольно долго репетировать. В общем, я провёл тогда в Париже три недели и каждый день ходил на работу одним и тем же маршрутом. Погода всё время стояла беспросветная. Через неделю моей жизни в доме, где была квартира, я знал всех, и все знали меня. Я знал всех собак, всех кошек, всех тётушек, которые с этими собаками прогуливались. Знал, во сколько приходит пьяненький сосед, знал, до которого часа они будут ругаться за стенкой с женой. Знал, что на лестничном пролёте между первым и вторым этажом громко скрипят две ступени (там один лестничный пролёт был деревянный).

А ещё на улице, по которой я ходил в театр и по которой возвращался, была овощная лавка, и её держал толстый улыбчивый марокканец. Я у него регулярно покупал маленькую дыньку, пару бананов и одно большое яблоко. День на пятый, когда я зашёл к нему в лавчонку, он сразу протянул мне пакет с моим привычным набором.

Это были не очень весёлые гастроли, можно даже сказать, было скучно. Но я тогда вдруг понял бездонность Парижа. Ощутив жизнь одной улицы, я прочувствовал наполненность жизни всех улиц Парижа. А ещё понял, что могу здесь жить. Пусть не всегда, но довольно долго. А так я могу сказать всего про несколько городов.