Евгений Гришковец

Сегодня перебирал вещи в ящике, в котором лежат ручки, часы, опустевшие футляры из-под чего-то, визитные карточки людей, которых уже невозможно вспомнить. Там же лежат купюры из разных стран, где когда-то побывал. Стал их рассматривать и нашёл две бумажки из страны, в которой никогда не был. Эти бумажки связаны с одной очень дорогой мне историей.

Зимой 2002 года мой товарищ Алекс Дубас, который сейчас работает на «Серебряном дожде», а тогда ещё жил в Риге, сделал мне удивительный подарок. Он знал, что я люблю Цезарию Эвора и стараюсь всячески её пропагандировать. К тому времени она ещё не объездила по нескольку раз практически все города России, ещё не стала практически народной артисткой России, а была таинственной, недосягаемой и дала всего несколько концертов в Москве и Питере. Но многие песни уже были на слуху, любимы, и кто-то их знал наизусть. Одну песню к тому моменту я использовал в «Дредноутах».

Короче, Алекс организовывал её концерт в Риге. Она должна была прилететь из Питера в Москву и через три часа улететь в Ригу. Алекс снабдил меня лимузином и просто попросил встретить и проводить Цезарию. Это был прекрасный подарок, и я ночь перед этим не спал. В Москве было холодно, а поклонникам Цезарии было известно, что она всегда ходит босиком. Я не знал, говорит ли она хоть немного по-английски, но был уверен, что мне предстоит встреча с богиней.
Не буду рассказывать о своих волнениях и ожиданиях. Всё получилось очень просто. Я стоял в «Шереметьево 1», среди таксистов и встречающих, и смотрел на дверь, откуда выходят прилетающие. Из двери появлялись люди, люди, люди… И вдруг вышли какие-то чудесные существа. Маленькие, смуглые, в невероятных нарядах и с музыкальными инструментами. А потом вышла она… Очень маленького роста… на неё было накинуто какое-то дурацкое пальто, на голове шапки не было, да и волос почти не было. Точнее, были, но очень-очень короткие. Пальто не было застёгнуто, на шее висел добрый килограмм золота в виде самых разных цепочек и других украшений. А в руке у неё была сумка, такая же, как у моей бабушки в семидесятые. Она шла с трудом, хромая, шлёпая по полу клетчатыми тапочками-шлёпанцами, такими нашими-нашими тапочками. Таксисты обрадовались, кто-то сказал: «Смотрите, какая тётка! Тётка, давай к нам, мы довезём!» Никакой охраны с ней не было. Цезария посмотрела на окруживших её таксистов, ничуть не смутилась и сразу стала танцевать. А те выкрикивали: «Во тётка даёт! Откуда такая, интересно?»

Я не сразу смог привлечь к себе внимание, но потом появилась строго одетая, смуглая женщина и какой-то совсем чёрненький маленький мужичок с чемоданом. Они растолкали таксистов, я понял, что они с Цезарией, и представился. Женщина оказалась племянницей Цезарии и её директором, а мужичок младшим братом. Таксисты ворчали: «Куда от нас тётку забираете! Мы довезём! – а когда увидели лимузин, сказали: – А тётка, видать, не простая! Ладно, езжай с ним (это было про меня). Он тебя лучше довезёт».

Племянница оказалась неприветливой и жёсткой. По-английски она говорила. Цезария же говорила только на том языке, на котором поёт. Ехать из «Шереметьево 1» в «Шереметьево 2» недалеко, минут десять, но за эти десять минут весь мой пиетет и недоумение, как себя вести с волшебной певицей, исчезли. Сев в лимузин, Цезария тут же включила телевизор и была возмущена, что он не работает. Все десять минут она ворчала, и явно уставшая от неё племянница объяснила мне, что та недовольна всем: тем, что холодно, тем, что темно, тем, что снег. Со мной они обращались весьма пренебрежительно, и мне пришлось объяснить племяннице, что я вообще-то не на службе, просто помогаю. То, что они являются мне подарком, я говорить не стал.

Из лимузина Цезария выходить отказалась, и мне пришлось долго искать коляску, в которой было мало толку. Я прокатил её всего метров 25, до лестницы в VIP-зал, а потом долго помогал подняться по этой лестнице. Она попросила кофе. Кофе был плохой, молоко к кофе холодное. Когда его подогрели, оно стало слишком горячим. Ещё она одну за одной курила «Кэмел кинг сайз». Должен сказать, что ворчала она не как наши псевдозвёзды, а как немного уставшая, не очень здоровая тётка из соседнего дома. За час она меня извела. Я сидел и думал: Господи, скорее бы она улетела, я теперь с полгода не смогу слушать её песни.

И тут она обратила внимание на мою бейсболку. А на голове у меня была отличная чёрная бейсболка с маленьким серебряным значком. Я купил её в Брюсселе, и это была любимая вещь. Цезария попросила её посмотреть, посмотрела и надела себе на голову. Мне оставалось только изобразить большую радость оттого, что ей моя кепка так подошла. Ещё она спросила, где ей взять такой шарф, как у меня. Спросила очень просто: взяла мой шарф и попросила племянницу перевести вопрос. Шарф был в оранжевую полоску, тоже любимый. Но я тут же сказал, что она может его взять. Тогда Цезария подумала и сказала, что ей нужен такой же, но чёрный. Тут я уже искренне обрадовался и сказал, что в Риге очень много чёрных шарфов и что там её ждут… А потом случилось то, после чего я многое понял и перестал сердиться.

Я пошёл в туалет, а когда возвращался, увидел, что Цезария сидит, сняв мою кепку с головы, на носу у неё очки, причём такие, какие носят тётки с рынка или из столовой, и она внимательно рассматривает лейбл. Увидев, что я подхожу, она тут же надела кепку и отвернулась, мол, ничего я не рассматривала. Мне стало так смешно! Я понял, что она такая вот настоящая, неподдельная тётка. Для кого-то она ворчливая, но любимая тётя Цезария. Тётя, которая даже не пытается понять, что вокруг происходит, а живёт, как привыкла. Но вскоре сообщили, что рейс задерживается на час, и мне довелось увидеть тех, для кого она является ворчливой тётей Цезарией.

Когда объявили о задержке рейса, она поворчала, а потом попросила о чём-то своего брата, который был при ней камердинером. Он достал ноутбук, поковырялся, и Цезария стала показывать мне фотографии каких-то людей на празднике в убогом посёлке. Она объяснила через племянницу, что это её последний день рождения, было очень весело, собрались все её внуки, племянники, и она хотела, чтобы её в тот день окружали только молодые парни и мужчины. Я смотрел фотографии, кивал. Наконец она остановилась на групповом снимке, где было человек тридцать пять, разновозрастных, разноцветных, от почти чёрных до совсем белых парней и мужчин, и среди них стояла Цезария. Директор-племянница отошла говорить по телефону, а Цезария показывала мне родственников. Она тыкала пальцем в экран и говорила: «Витторио, Еухенио, Педро, Хулио, Андреас…» – и так далее. Показала всех. Я изобразил полный восторг и радость…

Мои восторги иссякли, а Цезария уставилась на меня и чего-то ждала. Я не понял, пожал плечами, мол, что? Она молча ткнула в какого-то парня на экране. Я не понял. Она ткнула в другого, я опять пожал плечами. Она нахмурилась и снова ткнула в того, которого показала первым. Тут я догадался и робко сказал: «Хулио?» Она всплеснула руками и с досадой сказала: «Андреас!» …Больше часа я запоминал всех поимённо. Это было очень непросто. Потом мне был устроен экзамен, который с первого раза я не сдал. Но наконец назвал всех, в какой бы последовательности она их ни показывала, чем вызвал восторг брата, одобрительную ухмылку племянницы и благосклонный взгляд Цезарии.

Когда мы расстались, и её повели на паспортный контроль, я был самым счастливым человеком в аэропорту, я с трудом скрывал радость, и мне срочно хотелось выпить грамм сто коньяку. Цезарию увели за красную линию, но она вдруг вырвалась и вернулась. Достала из своей сумки большой, шелестящий полиэтиленовый пакет, в котором, как оказалось, было очень много монет разных стран и мятых купюр со всего мира. Она долго в нём копалась. К нам подошла её племянница, которая пыталась её поторопить. Но Цезария и не думала спешить. Наконец она достала яркую цветную бумажку, протянула её мне и сказала через племянницу: «Когда прилетишь на Кабо Верде, скажешь таксисту, чтобы отвёз к дому Цезарии. Они знают. Этого как раз хватит на такси до моего дома». И пошла. А потом снова остановилась, достала пакет, снова пошелестела, и племянница принесла мне ещё одну купюру, только поменьше размером и совсем-совсем потёртую. Когда я её взял, Цезария крикнула: «А это дашь таксисту на чай!»

Вот эти две бумажки передо мной, две тысячи и двести эскудо банка Кабо Верде. На двух тысячах – цветок, стихи и портрет усатого мужчины, под которым написано Eugenio Tavares. Видимо, поэт. А на двухстах эскудо – парусный кораблик. Бумажка совсем потёртая, почти лохмотья.

Вижу необходимость поднять одну тему Довольно долго думал о том, как и что сказать. Но вот надумал. Тема тонкая и деликатная. Речь об обращениях ко мне за помощью…

Зимой 2000 года я получил премию «Антибукер» за пьесы «Зима» и «Записки русского путешественника». Для меня это было полной неожиданностью, и я был ужасно рад. Честно скажу, рад был даже не признанию, а тому, что премия денежная и большая, – 12 тысяч долларов. К тому моменту я уже два года жил без каких-либо заработков, и можно сказать, мыкался. К тому же у меня семья. Ужас! Просто ужас! Так что 12 тыс. долларов – это вообще большая сумма, а тогда и для меня это был просто джек-пот судьбы. Я поехал получать премию в плацкартном вагоне поезда Калининград – Москва, на купе или самолёт денег не было. Я-то думал, что премию дадут прямо на церемонии, а пришлось ждать выплаты три месяца, да ещё взяли налоги. В итоге я получил девять с небольшим тысяч, но всё равно это было огромное счастье. Я даже думал тогда, что мне этих денег хватит на пару лет. К чему это я рассказываю…

Для того чтобы получить деньги, я специально приехал в Москву. Одет я был в шинель шведского почтальона, купленную в секонд-хенде. Надо сказать, я к тому времени уже давно одевался только в секонде… У меня не было денег даже на метро. И вот прихожу я получать деньги, и женщина, которая их выписывала, радостно мне говорит: «А-а-а, здравствуйте! Если не ошибаюсь, вы тот, кто всю свою премию решил отдать детскому дому!» Я сказал: «Нет, я всё хочу забрать себе… Мне очень нужно». Она сказала: «А-а-а, ну извините!» – и лицо у неё сделалось таким… А может, мне показалось. В общем, настроение было испорчено. Мне отчего-то стало стыдно, и до сих пор я об этом забыть не могу. И долго я разговаривал сам с собой в том смысле, что мне самому надо, у меня ребёнок, которому я не могу купить нормальную одежду, сам хожу чёрт знает в чём, у меня долги, эти деньги я, в конце концов, не в лотерею выиграл и так далее. Дурацкая ситуация.

Я стараюсь активно участвовать в благотворительности. Я поддерживаю тесный контакт и стараюсь принимать участие в мероприятиях фонда «Линия жизни» и того фонда, которым занимаются Чулпан Хаматова и Дина Корзун. Я ощущаю себя в этом смысле полезным и отзывчивым. К тому же мероприятия, которые организуют эти люди, всегда очень действенны, и я в этом мог убедиться. Они занимаются благотворительностью много лет и весьма профессионально.
С некоторых пор мне практически каждый день, а то и по нескольку раз в день, поступают обращения за помощью. Чаще всего от тех, кто решил заняться благотворительностью. Но много и частных обращений по вполне конкретным поводам. Больше половины людей, которые решили заняться благотворительностью, плохо понимают, как это делать. В основном это вполне искренние люди, которые задумали совершенно бессмысленные или безадресные акции. Попадаются и откровенные жулики. В другой половине обращений содержится по большей части отчаяние и боль. Когда на меня нахлынула первая волна, я старался на всё реагировать. Выяснять, разбираться… Но потом понял, что у меня нет ни сил, ни возможности, ни времени не только разобраться, но даже ответить. И я твёрдо решил работать с теми людьми, которые хорошо понимают, зачем я им нужен, и которые хорошо понимают, как заниматься благотворительностью.

Теперь даже не читаю таких обращений. Это звучит, возможно, грубо и для меня это непростое решение, но это нужно было сделать. В противном случае необходимо бросать всё и заниматься только этим, потому что либо ты делаешь и занимаешься всем, либо не делаешь, а у меня не хватает на это душевных сил, и у моих сотрудников тоже. Я определился с двумя благотворительными организациями, в работе которых стараюсь участвовать. И я знаю, что это эффективно.

Кто-то меня не поймёт, не согласится, но такое решение пришлось принять… Мне много передают на спектаклях вместе с цветами писем, я получаю рукописи прозы, стихов, пьес. В них тоже чаще всего содержится просьба о помощи… Теперь, получая рукописи или письма, я смотрю, есть ли обратный адрес или телефон. Если есть, я не читаю ни письма, ни рукописи. Почему?..

По опыту я убедился, что когда человек не надеется на ответ и обратную связь, он пишет максимально искренне, и в его письме не содержится никаких просьб.

А те, кто оставляет обратный адрес, ждут ответа. Раньше я читал всё. И часто встречался с сильными и тревожащими меня обращениями или читал отчаянные, искренние, но плохие стихи, или узнавал, что кто-то меня смертельно любит, или о том, что у кого-то есть умирающий от рака друг, и он мечтает, чтобы я ему позвонил, или ещё более трагические истории… И я не мог не отреагировать. Я разговаривал с людьми, объяснял им, что меня не надо любить или что не надо писать такие стихи вообще, а можно заняться чем-то другим, находил слова для умирающих, мирил кого-то с кем-то. А теперь понял, что не могу впускать в свою совсем не простую жизнь, в которой с таким трудом нахожу время и душевные силы для своих родных и близких… И я точно знаю, что если прочту пульсирующее горем или надеждой письмо, и там будет обратный адрес, я не удержусь и отвечу. Так что сейчас я не впускаю их в себя. В этом есть и усталость, и слабость, и что угодно, но я не могу. Иначе у меня не останется возможности сделать новый спектакль, написать новую книгу, играть спектакли, быть отцом семейства…

Очень надеюсь на понимание. Надеюсь, те, кто собрался ко мне обратиться за помощью или с письмом, передумают и обратятся к своим по-настоящему близким людям, к друзьям, любимым. Я, конечно, небезызвестный писатель, артист… Я отдаю себе в этом отчёт. Но я тоже бываю усталым, одиноким, несчастным… Те, кто ко мне обращается, адресуют свои просьбы писателю и артисту, а обращения и письма всегда получает человек, тот самый, усталый, одинокий, запутавшийся…

Хочу рассказать про поездку в Петрозаводск. Повторюсь, я впервые был в Петрозаводске и вообще в Карелии. Ждал встречи с городом с волнением. Очень хотел, чтобы он понравился, а ещё беспокоился, что петро-заводчане обиделись за свой город по прочтении «Асфальта», всё-таки, герой романа не любит Петрозаводск, не хочет туда ехать и ворчит.

Если кто-то не помнит, герой «Асфальта» занимается изготовлением дорожных знаков и разметкой дорог. В Петрозаводске у него и его фирмы возникают проблемы с местными дорожниками… Я ехал в Петрозаводск и думал: «А вдруг там с дорогами всё прекрасно, всё идеально размечено и то, что описывается в романе, совершенно не соответствует действительности? Вдруг я ошибся с выбором города?»

Когда приехал, сразу убедился, что не ошибся: дороги в Петрозаводске – это кошмар. Но, пожалуй, единственный кошмар, который я там увидел.

Поездка получилась настоящим путешествием. Когда проезжаешь за гастроли несколько волжских городов или весь Урал, или из Новосибирска через Кемерово доезжаешь до Красноярска, ощущение путешествия не возникает. А тут возникло… Выехали из Питера около часа дня. В Питере накрапывал дождик, лежал вдоль дороги прибитый и грязный снег. Мы ехали на Северо-Запад, ехали-ехали, проехали речку Сясь и населённый пункт с чудовищным названием Сясьстрой, ехали-ехали – и вдруг началось путешествие.

Во-первых, названия населённых пунктов стали такими, что я не смогу их ни вспомнить, ни произнести. Это были слова явно не из русского языка. Во-вторых, снег вдоль дороги побелел и его стало много. Серое небо перешло в синее, и большие облака были красиво пронизаны солнцем. В-третьих, мы ехали, окружённые лесом, хвойным и берёзовым зимним лесом. Ехали долго. Было много грузовиков, которые медленно плелись, и их было трудно обгонять. Дорога в целом плохая. А когда въехали в Карелию, на ней появились лесовозы… В Петрозаводске мы были, когда стемнело…

Сразу скажу, что никакой природной красоты я не увидел, да и местные сказали, что сейчас ничего увидеть невозможно, нужно приезжать летом, тогда всё и откроется. Гостиница стояла на берегу Онежского озера, которое лежало подо льдом, а лёд – под снегом. Да, собственно, я не за видами приехал. Я хотел как можно скорее почувствовать атмосферу города. Всё-таки хоть и маленький город, меньше трёхсот тысяч, но всё же столица Карелии. Ничего столичного в Петрозаводске нет. Центральная улица, идущая от вокзала к Онежскому озеру, в основном, сталинской застройки, есть дома и постарше, но в целом нормальный, чистый провинциальный город. Зато есть деревянные дома, которые отличаются от деревянных строений на юге, в Сибири или на Урале. Многие вывески написаны на русском и карельском языках.

Какие же шикарные в Петрозаводске сосульки! Они у меня вызвали буквально детский восторг. С крыш невысоких построек свисали сосульки такой длины, что до них можно было легко дотянуться, и я это, конечно, сделал. Старался тянуть их медленно, чтобы отломить у самого основания. Много я попортил сосулек. Они были настолько чистые, что я не удержался и вспомнил детство – похрустел ледком. А ещё покидал сосульки, как копья, ножи, поразмахивал некоторыми, как шпагой…

Главный карельский театр представляет собой красивое здание с колоннами, но он, к сожалению, давно на ремонте, пришлось играть в неказистом, приземистом Доме культуры. Я редко так делаю, но это лучшее, что есть в Петрозаводске на сегодняшний день. К тому же публика давно ждала, и спектакль прошёл прекрасно.

За два вечера, проведённых в столице Карелии, постарался побывать в разных заведениях. Народу везде немного, начало недели, зато персонажей насмотрелся. В одном кафе было две компании за разными столами: группа спортивного вида тинейджеров и группа дам от тридцати до пятидесяти. Когда заиграла музыка восьмидесятых, в пляс пустились самый маленький тинейджер и самая высокорослая дама лет пятидесяти. Они затанцевали, потом у них начался какой-то затяжной медленный танец, и они явно завелись друг от друга. Такой разницы в росте и возрасте и при этом такой страсти я не видел никогда в жизни. В другом заведении молодые мужчина и женщина заказали бутылку водки и литр сока. Они пили водку не морщась и оживлённо беседовали. Было видно, что для них это вполне привычный заказ. Приняв грамм по двести, достали гитару и блок-флейту. Женщина очень плохо дважды исполнила песню Высоцкого про бабье лето, а мужчина, не попадая никуда, пытался ей подыграть на флейте. Охрана заведения позволила им это сделать, а потом вежливо попросила перестать. Они не спорили, допили водку и ушли.

Почти во всех заведениях попадались пьяненькие финны. В одном кафе рядом с нами оказался пьяный мужик, который целый час без умолку говорил на каком-то совсем непонятном наречии, и явно не по-фински. Мы уже хотели уйти, но я подождал, пока он закончит разговор, подошёл к нему и спросил, на каком языке он говорил. Он оказался датчанином из Копенгагена. По внешнему виду законченный алкоголик…

А ещё довелось в Петрозаводске о-о-очень вкусно поесть. Я всегда испытываю самые сильные гастрономические впечатления от совсем простой народной еды. В Петрозаводске есть место, где можно такую отведать. Этот ресторан называется «Карельекая горница». Нам сказали, что здесь воспроизведён интерьер типичного карельского дома. Если это так, то карельский дом очень похож внутри на украинскую хату. Но повар там финн! И он готовит… не помню названия этих блюд, но уха из копчёной форели с тонко порезанной картошкой, которая готовится на молоке, – это нечто. Причём картошка порезана так тонко, что я подумал сначала, что это лапша или лук. Почему она не разваривается, но при этом мягкая, не понимаю. Ещё у них есть такие как бы ватрушки из тонкого, твёрдого пресного теста, которые делаются с картошкой и пшёнкой. Это очень красиво, просто и вкусно. В других народных кухнях я этого не встречал. Пироги с сигом, ряпушка, судак, печёная картошка, очень вкусные морсы и травяные настойки. Исключительно хорошо. Вспоминаю сейчас о том, что было недоедено, с досадой… С досадой, что не доел.

Все красоты Карелии: Кижи, разные острова, места, где снимали фильм «А зори здесь тихие» и многие другие фильмы, – всё это осталось не увиденным и всего этого в Карелии много, и всё это рисуется в воображении. Но пока появилось сильное желание вернуться осенью в Петрозаводск, сыграть спектакль в отремонтированном театре и продолжить знакомство с маленькой столицей.

Съездил в Петрозаводск и отыграл большие гастроли в Питере. Про Петрозаводск напишу отдельно, впечатлений много, и они разные. В Питере было тяжеловато. Во-первых, пять вечеров подряд, а это физически сложно. Во-вторых, гастроли пришлись на праздничные дни, а в праздники у людей особое настроение (улыбка). Короче, было много пьяных (улыбка). Когда ощущаю, или вижу, или слышу пьяного зрителя в зале, всегда напрягаюсь. Пьяный зритель – источник неожиданного. И даже если за весь спектакль он ничего плохого не сделает, устаю я от него довольно сильно. А в Питере их было много. Надо отдать должное, ничего особенного они не вытворили… Разве что седьмого пришли три дамы, сильно бальзаковского возраста, очень пьяные, сели в первый ряд, сказали мне несколько непонятых мною слов. Они сели уже после того, как спектакль начался, минут десять посидели, потом встали, одна послала мне воздушный поцелуй, и они ушли. Им явно было важнее продолжить, чем смотреть и слушать какого-то приезжего. Ушли они весело. Думаю, кто-то подарил им билеты на Восьмое марта.

Но самым тяжёлым зрителем за последние несколько лет была бабушка, которая пришла на спектакль «По По» 6 марта. Бабушка сидела в третьем ряду на приставном стуле строго посередине зала, и я её увидел во время первого же монолога. Точнее, даже не увидел, а услышал. Я услышал отчаянно громкий шелест. Она шелестела чуть ли не громче, чем я говорил. Я быстро нашёл источник шелеста и увидел старушку, которая сидела, прижимая к груди пакет. Она теребила его пальцами, будто специально создавая шум. На неё смотрели и оглядывались. Надо сказать, что сама бабушка ни на кого не смотрела. Она не смотрела даже на сцену. Она смотрела куда-то в бок и вверх. То есть, в темноту. Я прервал действие и попросил её не шелестеть. Но она… меня не услышала. Она вообще не слышала – или слышала очень плохо. Я понял, что попал в дурацкую ситуацию, но что-то надо было делать. Я пытался со сцены, стоя от неё метрах в пяти, привлечь её внимание. Мне это не удавалось. Благо помогли зрители, которые сидели рядом. Они всё-таки настроили её внимание на меня. Я попросил бабушку опустить пакет на пол и никому не мешать, но она категорически отказалась. Зал в это время несколько раз начинал смеяться, потом замолкал, опять смеялся…

Было ясно, что спектакль под этот шелест пройти не может. И что делать со старухой, непонятно. В общем, я был в тупике. Благо, соседи что-то ей сказали, и она положила пакет за спину. Шелест стал тише и перестал быть постоянным. В общем, можно было играть, что мы с Игорем Золотовицким и сделали. Бабка же весь спектакль то засыпала, то смотрела себе под ноги, то брала этот проклятый пакет, доставала из него какие-то бумажки и перебирала их. А в самом финале, видимо почувствовав кульминацию, засобиралась уходить. Она дала такого шелеста, что его услышали даже на балконе и галёрке. Это позволило нам остроумно сымпровизировать, но остановить её было невозможно. Как только зазвучала финальная музыка, бабка вскочила и ломанулась к выходу. Многим зрителям её до того не было видно, а тут стало видно, и я на неё указал. Зал проводил её аплодисментами.

Потом выяснилось, что эта старуха пришла в театр с бигуди на голове. Администратор театра подумала, что бабушка забыла их снять, и тихонечко сообщила ей о бигуди в волосах, на что получила резкий и весьма недвусмысленный ответ, мол, не следует лезть в чужие дела. Бигуди она, видимо, перед спектаклем спрятала в свой пакет. Билета у старухи не было. Её не пускали, но она каким-то образом просочилась. Эта бабка одна из тех сумасшедших, которых почти все театральные администраторы Питера знают, стараются не пускать, но они всё равно просачиваются.

В каждом городе есть такие сумасшедшие. Но в Питере и Москве их много больше, чем где-либо, по вполне понятным причинам. Это в основном старухи, но есть и старики. Они ходят на всё подряд. Им не важно, это вечер юмора, опера, современный балет или драма. Они ничего не понимают и вообще не соображают, но каким-то образом проникают на спектакли, на которые билеты стоят очень дорого и их не достать. Они даже пробираются на торжественные мероприятия и фуршеты, посвященные премьерам, а также на юбилеи, бенефисы и творческие вечера с фуршетами. Они часто ведут себя весьма агрессивно или так же безумно, как бабушка с пакетом. Но чаще всего они проникают на предпремьерные прогоны. Откуда они узнают об этом, из каких источников черпают информацию – для меня загадка. Во МХТ имени Чехова их называют «плюшевый десант». Эти люди намного страшнее самых пьяных и неуравновешенных зрителей, от них исходят флюиды безумия, непонимания и стариковской злобы. Очень их боюсь. Всегда прошу администраторов особенно внимательно отнестись к этим десантникам. К тому же, они всегда занимают чьё-то место. Место человека, который купил билет, но опоздал, или который хотел, но не смог прийти. А они проникают. Я думаю, что когда-то они были связаны с театром, и вот сошли с ума… Мне кажется, через какое-то время сложится плеяда сумасшедших, связанных с космосом, и они будут проникать на космические корабли и шелестеть там пакетиками в невесомости.

Случаются неожиданные встряски. И хорошо, когда эти встряски забавные, милые и касаются тебя одного. Например, сегодня… В ноябре во время гастролей в Париже купил себе зубную щётку. Выбрал её по внешним данным, не ориентируясь на рекламные рекомендации. Вот она и стала моей дорожной зубной щёткой. А сегодня утром чистил зубы… причём проснулся разбитый, невыспавшийся, было бы на кого поворчать – поворчал бы… и вот, чистил зубы и, видимо, чуть сильнее нажал на неё пальцем, а она вдруг зажужжала и завибрировала. Я её отбросил от себя как ядовитую змею и отскочил в сторону. Испугался ужасно! С ноября месяца ею пользовался и не подозревал, что в ней, оказывается, есть тоненькая батарейка и вибрирующий механизм. Сонливость как рукой сняло. Теперь хожу, похохатываю над собой. Вовремя она сработала! (Улыбка.)

Когда я учился классе в десятом, в Кемерово стояли сильные морозы, а я оказался в воскресенье на центральном проспекте. Я долго стоял на остановке и ждал троллейбуса или автобуса. Машин было очень мало, а автобусы по воскресеньям ходили совсем редко. Было градусов тридцать, я замёрз и пританцовывал, один на остановке. И чтобы себя развлечь, выпинывал на дорогу комья слежавшегося снега и наблюдал за тем, как машина наедет на комок и его раздавит. Ничего веселее придумать не мог. Три или четыре комка были раздавлены, автобус всё не шёл, и я выпнул на дорогу небольшую ледышку. Она так неудачно оказалась посреди дороги, что никакие машины на неё не наезжали: либо проезжали мимо, либо она оставалась между колёс. А машин было мало… Короче, я вышел и подпнул ледышку на то место, где чаще оказывались колёса, на нечто вроде колеи. Вернулся на свой наблюдательный пункт и ждал, пританцовывая от холода. Несколько машин проехало мимо, а потом появился ЗИЛ с прицепом. Сам-то грузовик проехал рядом с моей ледышкой, зато колесо прицепа её задело. Объект моего наблюдения пулей вылетел из-под колеса и угодил мне прямо в коленную чашечку правой ноги.

Это было так неожиданно и так больно, что я упал как подстреленный. В глазах потемнело, я сразу понял, что травма серьёзная (травма действительно была серьёзная, я потом некоторое время не ходил в школу и долго хромал – повреждена была сумка коленного сустава. Когда меня наконец довезли в тот день до дома, нога едва помещалась в штанину.) Я лежал на остановке один, плакал и смеялся. Обидно было ужасно и больно очень. Но всё это было так нелепо и смешно… и я думал: как жаль, что этого никто не видел, ведь не поверят же!

Тогда я понял, что гораздо проще переживать какую-то такую фигню, когда решительно некого обвинять и обижаться можно только на самого себя. На свою нелепость, глупость… короче, на себя. Так гораздо проще и, что самое важное, – эффективнее в смысле серьёзных жизненных выводов.