Здравствуйте!
Неделю назад я автомобилем из Ставрополя приехал в город Пятигорск. Сегодня хочу рассказать об этом.
В Пятигорске я был впервые. И вообще так глубоко в Северный Кавказ прежде не забирался. Кто-то скажет, что это совсем даже не глубоко, и есть глубины поглубже. Но никаких причин ехать в столицы Северо-Кавказских республик у меня не было. Туда не звали.
Правда, когда-то в 1982-м году в Гурзуфе я познакомился с красивой девочкой из Нальчика. Она на меня произвела большое впечатление, а я на неё совсем наоборот. Мы несколько раз встречались на пляже, чуть в стороне от родителей, и однажды сходили на танцы. Под Михаила Боярского, группу Аракс и Самоцветы я танцевать не хотел, да и, честно говоря, не умел. (В том году абсолютным хитом была песня Михаила Боярского про созвездие Большая медведица, там были такие слова: «вечно одна ты почему, где твой медведь». Мне казались эти слова абсолютным бредом. А девочке из Нальчика та песня очень нравилась. Однако, это не нарушило совершенства её образа в моих глазах.)
Девочка из Нальчика на тех танцах очень лихо танцевала, её наперебой приглашали и проявляли к ней интерес парни с усами и уже со следами бритвы на лице. И я страдал, но ничего не мог поделать.
Не помню, как звали девочку. Размыто помню её лицо, но отчётливо помню её рассказы про город Нальчик. В тех рассказах Нальчик был лучшим городом на Земле. Он был почти Изумрудным городом. Я не подвергал её рассказы сомнениям, поскольку такая дивная девочка могла жить только в чудесном городе…
Не думаю, что мне нужно ехать в реальный Нальчик в сегодняшнем моём возрасте. Пусть он останется чудесным.
Про Пятигорск я знал только то, что знают все, кто интересуется русской поэзией. Пятигорск был связан с Лермонтовым и гора Машук хоть и не является сколько-нибудь значимой вершиной для альпинистов, но для любителей русской литературы это одна из важнейших гор на всём Кавказе.
Лермонтов! Михаил Юрьевич Лермонтов. Именно он выделил Пятигорск и гору Машук из всех других больших и малых населённых пунктов Юга России и Севера Кавказа. Выделил самым отчаянным и трагическим образом.
Выехал я в Пятигорск после полудня. В Ставрополе было холодно, но солнечно. Часам к двум дня пошёл дождь, и где-то в середине пути нас накрыл туман. Несмотря на то, что дорога из Ставрополя в Пятигорск практически безупречна, доехали мы уже затемно. Ничего особенного по пути я не увидел. А когда мы ехали по Пятигорску уже видно ничего не было. Туман, темень да огни придорожных заведений, магазинов, домов.
Остановился я в Пятигорске в старой, очевидно, советской постройки гостинице с оригинальным названием «Интурист» в надежде выспаться, отдохнуть и с утра, отдёрнув штору, увидеть гору Машук во всей её печальной красе. Мне сказали, что мои окна выходят в аккурат на эту гору. Собственно, «ничего другого из моих окон и не видно, кроме горы Машук», — сказали мне. Я обрадовался и спросил, много ли в гостинице «Интурист» останавливается иностранцев. Мне сказали, что много. Потому что азербайджанцы очень любят лечиться и восстанавливать силы в лечебницах Пятигорска.
Проснулся я рано. И не без трепета отдёрнул шторы…
За окном я не увидел ничего.
Совсем ничего. За окном был не туман, а просто какое-то очень плотное облако, потому что таких туманов в наших краях не бывает. Облако, да и только! Через такие облака мы продираемся на самолётах, взлетая в небеса или опускаясь из них.
Скажу сразу: никаких гор в Пятигорске я не увидел. Не увидел даже их подножия. Точнее, я был у подножья горы Машук на предполагаемом месте дуэли и гибели Михаила Юрьевича (точное место дуэли спорно). Там стоит красивый памятник, и мне говорили, что вот мы стоим прямо возле горы Машук, почти на горе…
Но горы не было видно. Совсем.
Меня возили по разным местам и говорили, что отсюда или отсюда открывается потрясающий вид… В итоге, я сказал своим новым пятигорским знакомым, что я на слово им верю, что на Кавказе есть горы. А что мне оставалось? Только верить. До отъезда, а точнее до отлёта туман ни капельки не рассеялся. Когда мы взлетали из аэропорта Минеральных вод, мы сразу же влетели в облако, которое попросту лежало на взлётной полосе. А потом вылетели из него в ясное небо, к солнцу. Горы остались в белой и плотной субстанции, не увиденные мною. Так что на Кавказе был — гор не видел.
Будучи в Казахстане и в Киргизии в горах я понял, что горы меня удивляют, восхищают, пугают… Но я не люблю горы. Я гор видел очень мало, и с самого рождения я жил или подолгу бывал в тех местах, где гор нет. Горы никогда для меня не были привычным и родным пейзажем. Мой родной пейзаж другой – это, максимум, холм, с которого далеко-далеко видны поля с островками березняков, и где-то уже ближе к горизонту темнеет лес, дорога… Вот это привычный для меня пейзаж. А горы для меня слишком большие, непонятные… И люди, живущие в горах, для меня большие и непонятные. Но если горами я восхищаюсь, но их не люблю, то людей, для которых горы – это привычный пейзаж, я люблю многих.
Вот только в Пятигорске гор я не увидел. Зато с людьми хорошими познакомился.
В шесть лет я наизусть за один вечер при помощи прабабушки выучил «Бородино» Лермонтова. Выучил раз и навсегда. Я спустя более сорока лет помню свой восторг от того, как легко запоминались мною эти дивные стихи, наполненные большим количеством совершенно мне непонятных слов — разными: драгунами, редутами, уланами, киверами. Но стихи были таковы, они были такого волшебного свойства, что укладывались в мою голову быстро, легко и прямо в то место, в котором должно храниться самое важное и любимое.
Когда я в первый раз пришёл в четвёртом классе после младшей школы в кабинет литературы, увешанный портретами писателей, среди всех бородачей самым приятным и интересным был, конечно же, портрет красивого, молодого человека с большими глазами, чистым лицом и, главное, в военной форме. Лицо Пушкина я знал и раньше. К тому же, висел он от всех отдельно. На стене возле доски. Все остальные висели либо сбоку, либо у нас за спинами. От всех этих бородатых лиц исходило назидательное уныние и тоска. Только в Лермонтове было что-то радостное, притягательное и романтическое…
Меня все время поражало то, что лермонтоведов гораздо больше, чем всех остальных литературоведов. Я убеждён, что в каждом, даже в дальневосточных университетах на всяком филологическом факультете есть хотя бы один лермонтовед.
Причём, лермонтоведы отличаются особой преданностью, почти сумасшедшей любовью к объекту своего изучения. У нас в университете такая дама была. Меня всегда удивляло и до сих пор удивляет то, как ещё что-то можно находить в подробностях столь короткой жизни Михаила Юрьевича. Я ещё понимаю лермонтоведов уровня и эпохи Ираклия Андроникова. Они тогда только начинали вспахивать таинственную целину исследований жизни Лермонтова… Но очень быстро все они упёрлись в то, что у нашего любимого поэта было не так уж много друзей, не так уж много возлюбленных, ни так уж много приключений и путешествий… Да и прожил он совсем, совсем немного…
То ли дело Пушкин! Там всего было много, и прожил намного дольше (оба немного, но если сравнивать именно их жизни, то Пушкин намного дольше). Почему же именно Лермонтов вызывал и вызывает такие чувства и такую преданность тех, кто прикасался к изучению его жизни и литературы. Почему именно Лермонтов избирал из всех людей, начавших изучать литературу, самых отчаянных и беззаветных.
Я же помню, как моментально наворачивались слёзы на глазах той самой дамы, которая заведовала кафедрой русской литературы в бытность мою студентом. Она была подлинным лермонтоведом, знавшей не только всех друзей, приятелей и знакомых Лермонтова поимённо, но, боюсь я, она знала также и всех друзей друзей, приятелей приятелей, знакомых знакомых… поимённо.
Что в Лермонтове так волновало и волнует тех, кто стал лермонтоведом?!
Я никогда не был особо увлечён Лермонтовым. И не могу похвастаться тем, что читал о нём столько же и с таким увлечением, как я читал о Пушкине и Гоголе. Я пытался читать, но мне всё время было как-то непонятно. Лермонтов не становился для меня притягательным и интересным человеком, чья судьба и жизнь будоражили бы и не отпускали внимание. Маленький, нервный, неуживчивый, несчастный… Непонятный.
Мне в юности было непонятно, как он успел так много написать, так как писательство мне тогда виделось чем-то изнурительно трудным и невыносимым. Больше всего мне не нравилось в детстве и юности писать. Поэтому писательский труд мне казался ужасным. Глядя на портреты Толстого, Некрасова, Чехова я понимал, что доживи Лермонтов до их лет, у него тоже была бы такая же бородища и измождённое лицо. Также я знал, что Маркс и Энгельсом тоже не дураки были пописать и они тоже бородатые и печальные. Лермонтов своей молодостью и безбородостью очень выбивался и выделялся. И мне было непонятно, как это молодой человек занятый столь интересным делом, как воинская служба мог ещё желать писать… да и написал-таки довольно много.
Но всё равно в свои тринадцать-четырнадцать лет двадцати-пяти, двадцати-шести летнего человека я воспринимал, как бесконечно взрослого. Просто не такого дряхлого, как Тургенев, Достоевский и Островский. (Пушкин со своими бакенбардами был всегда где-то между Лермонтовым и Некрасовым. То есть, вроде бы с растительностью на лице, но без бороды.)
Теперь же, в нынешнем своём возрасте и чем дальше, тем сильнее, я вижу всю непостижимую таинственность того, как этот юный в сущности, маленький, нервный, несчастный человек смог написать столько, а главное того, что написал…
Ладно ещё «Мцыри» и «Демон», ладно ещё «Бородино» и «Парус», но как он смог написать такую прозу?!… Такой прозы до Лермонтова на русском языке попросту не было. Как он создать мог «Героя нашего времени»? Кто водил его рукой, когда писал он «Выхожу один я на дорогу». Что за божественные слова?
Лермонтов поэт и писатель никаким образом не укладывается в свою биографию и в свой образ.
Мне очень понравился лермонтовский музей-заповедник в Пятигорске. Это целый квартал, хранящий следы последних дней его жизни. Это маленький домик, в котором Лермонтов снимал две крошечных комнаты. Таких крошечных и скромных, что в оных Пушкин и часу, наверное, провести бы не смог. Это дом и гостиная, в которой произошла глупая, провинциальная и совсем ребяческая ссора, это крыльцо, на котором Лермонтов получил вызов на нелепую и какую-то корявую во всех смыслах дуэль. Дом, гостиная и крыльцо маленькие. Музей небольшой, если не сказать маленький. Город Пятигорск, особенно во времена Лермонтова маленький, если не сказать крошечный. И во всём этом огромный Лермонтов с маленькой биографией и маленькой жизнью.
В музее представлено много прижизненных портретов Лермонтова, исполненных разными авторами. Одинаков на этих портретах только высокий лоб. В остальном портреты таковы, будто их писали с разных людей. Даже форма носа и та у всех разная.
Лермонтов не складывается в одного человека…
В музее много его рисунков и есть живописные работы. Рисунки живые, динамичные. Много боевых сцен. Но они какие-то детские. Как-то по-детски нарисованы. Видно, что Лермонтову нравилось рисовать, но, видимо, также, как нравится детям, у которых рисовать получается неплохо, и их хвалят за умение, да ещё можно прихвастнуть и продемонстрировать свой талант… Художники рисуют не так. Рисунки Лермонтова – это не рисунки художника. Это рисунки внимательного, чувствительного и любознательного дилетанта. А его пейзажи маслом столь наивны и столь по-юношески ярко написаны, что балансируют на грани, а то и за гранью китча.
В одном из залов музея экспонирована маленькая, весьма тщательно написанная Лермонтовым картина… Горный пейзаж с какой-то рекой. Очень смешная, юношеская, трогательная своей «красивостью» картинка. Наивно, безвкусно, беспомощно и трогательно. Я остался в зале один и постоял у этой картины довольно долго. Я старался смотреть на эту картину приблизительно с той точки, с которой смотрел на неё Лермонтов, когда её писал. Я смотрел и видел всю ту беспомощность и наивную тягу к красивости… Скалы на этой картине острые, река – холодная и прозрачная, небеса – ярко-синие, снег – ярко белый и всё чересчур.
Я смотрел, смотрел на эту картину, которой, как известно, Лермонтов остался доволен, и не мог понять, как человек, который нарисовал этот китч, мог написать «Ночевала тучка золотая на груди утёса-великана», как мог написать «Прощай, немытая Россия», «Скажи-ка, дядя…», «Выхожу один я на дорогу».
Я впервые побывал в тех домах и помещениях, в которых жил, был, дышал Михаил Юрьевич. Я видел его рабочий стол, привезённый из Петербурга, за которым он многое написал. Я видел то же самое, что видел он, я смотрел в те окна, в которые он когда-то глядел, я стоял возле того места, где долго лежало его бездыханное тело. Побывал возле того места, где он был убит… И он ни капельки не стал для меня более реальным, чем был когда-то на стене кабинета литературы в кемеровской школе. Могу сказать больше, для меня его чудесные литературные свершения стали ещё более таинственны. Мне непонятно как и когда он успел сделать то, что сделал.
А вот гор я не увидел. Горы остались за белой пеленой. Мне сказали местные люди, что туманы в этих местах и в это время года дело не то, что частое, а скорее обычное, но «с плотностью тумана мне повезло» — сказали они.
Хорошо что в Пятигорске очень хорошая публика, которая ждала и заполнила собой театр. Это значит, что я снова смогу туда приехать и эта поездка, как говорится, не за горами. Постараюсь, чтобы она случилась как можно скорее. Хочу увидеть не только туман, который когда-то видел Лермонтов, но и горы. Хотя бы Машук. Думаю, что когда я увижу горы ничего в образе Лермонтова нового не раскроется. Ничего в нём понятнее не станет. А вот таинственности добавится наверняка.
Ваш Гришковец.