Сегодня у меня день рождения… Большую часть января и половину февраля прожил в родном городе Кемерово. Ставил спектакль «Весы» с кемеровским и новокузнецким драматическими театрами. Пережил за время этой работы многое. И вот написал текст, посвящённый этим переживаниям.
Это очередной текст написанный мною ко дню рождения. Эссе. Или длинный тост. Как всегда — обращённый к детству. «Деревья не были большими».
Деревья не были большими.
1.
Я впервые за двадцать лет вернулся в город, в котором родился… Нет, я приезжал в Кемерово много раз после того, как уехал далеко в Калининград. Уехал жить. Уехал навсегда.
Но я впервые за эти годы вернулся надолго, на месяц, и чтобы поработать. Приехал поставить спектакль в областном драматическом театре, в котором когда-то с детским садом ходил на сказки, потом школьником на скучные, унылые и непонятные мне спектакли. Театр сей описан мною в романе «Театр отчаяния. Отчаянный театр». Ещё я впервые жил в родном городе долго в гостинице. В той самой, которая на набережной, и которая описана мной в рассказе «Шрам». Именно в той, которая казалась мне прежде чем-то из недоступной жизни.
Я впервые жил на набережной реки Томи, которой посвящена повесть «Реки». На эту набережную когда-то меня возили родители с окраины. Мы ездили на набережную, чтобы погулять. Всегда ехали нарядные, и я каждый раз предвкушал мороженое и радость выходного дня.
В Кемерово мало красивого. Но набережная красивая. И ведущие к ней улицы красивые, особенно, улица Весенняя, которая заканчивается памятникам Героям войны и Вечным огнём. У этого огня я давным-давно стоял в почётном карауле старшеклассников и страшно гордился тем, что мне выпала такая честь.
Тогда и набережная, и улицы, и река виделись мне прекрасными. Теперь я увидел, что они просто красивые. Я не увидел того, что они стали для меня маленькими… Набережная, река, улицы не стали для меня меньше, чем виделись раньше. Нет! Я понял другое.
Я ясно понял, что деревья во дворе моего детства… Во дворе стандартной пятиэтажки по улице Терешковой были большими не по причине того, что я был маленьким, а теперь они перестали быть таковыми, хоть и выросли много больше, чем вырос я… Я понял, вернувшись в город своего детства, юности и молодости после двадцати лет жизни в совсем другом месте, что деревья, улицы, набережная и река и не были большими… Они были единственными! Единственными, как и сам город. Единственно возможными.
Ещё я понял, что они перестали быть прекрасными и единственными не после того, как я уехал из родного Кемерово, а как только я осознал, что могу из него уехать. Когда осознал, что могу уехать и жить в другом городе.
Прежде, чем это осознание пришло, я бывал в других городах. Родители возили меня в тёплые края с фруктами и морем и совсем другими людьми. Меня возили в казахский город Чимкент, который совсем недалеко от Ташкента. Там было всё по-другому. Мы не раз ездили к Азовскому морю. Однажды побывали в Батуми, где богатые аджарцы жили в больших домах под пальмами. Мы бывали в Крыму. Я с детства помню Москву и Питер. Но во всех этих удивительных, тёплых, вкусных, красивых и радостных местах у меня не было никаких сомнений, что мы вернёмся. Обязательно! Вернёмся в Кемерово. И нечего было думать о том, что можно остаться и жить где-либо ещё, кроме родного города.
Не могу сказать, что мне хотелось возвращаться. Нет! Возвращались мы всегда в конце лета, а значит, дома ждала плохая августовская дождливая погода и обязательная школа. Но возвращение было неотвратимым и обязательным. Возвращение не подвергалось сомнению. В моём сознании местом для жизни был только город Кемерово.
А дома за окном кухни махало веткой дерево. Одно и то же дерево. Одной и той же веткой. То с листьями, то без листьев. Махало не всегда. Случалась и безветренная погода. Но дерево и ветка там были всегда. Одно и то же дерево. Единственное. Как и всё остальное. Как и река, как набережная, как улицы.
А потом пришло осознание, что можно не возвращаться в Кемерово. Что это не обязательно. А ещё потом пришла идея, что можно из Кемерово уехать. Уехать и жить в другом месте. Как только эта идея явилась мне, так сразу мой родной город перестал быть единственно возможным. Тогда же и деревья потеряли свой масштаб, и река, и набережная. Они перестали быть единственно возможными. Они стали одними из многих.
Теперь, вернувшись в родной город надолго, я отчётливо увидел, что родной город, его деревья, улицы и набережная как были, так и остались родными, единственными в своём роде. Но не единственными в мире. Они и были такими. Всегда. Они никогда не были большими. Просто я до поры не знал об этом.
2.
Мой город был дан мне объективным и неизменным. Точнее, не изменяемым. Родившись в нём, я не чувствовал, не представлял себе возможности что-либо в нём изменить… Он был универсален и достаточен. Можно сказать, он был бесконечен, как в пространстве, так и во времени. В нём было всё, что нужно. А того, чего в нём не было, я не мог себе представить.
Улицу имени Терешковой, на которой я родился, построили и назвали в честь первой женщины в космосе за три года до моего рождения, то есть, за два с небольшим до моего зачатия. А значит — для меня космически давно. В моём случае также давно, как построили египетские пирамиды, Афины, Китайскую стену, Рим или Москву Белокаменную. Магазин «Детский мир», расположенный в первом этаже серой пятиэтажки, был дворцом чудес. Сарай в парке, в котором в обмен на папин паспорт и пару монеток давали на чудовищно короткий час голубой педальный железный автомобильчик, был таинственной пещерой. Мой детский сад под названием «Тюльпан», кирпичный магазин «Дружба», в котором не помню, что продавалось, универмаг, который весь город называл «Универмаг на горе», остановки с названиями «Фабричная», «Швейка», «Старый цирк»… Стоящий посреди города самолёт, в котором был детский кинотеатр «Антошка» (в нём зимой было смертельно холодно, а летом невыносимо жарко)… Магазин «Мелодия» на площади Пушкина, в котором продавались пластинки, баяны и яркие барабаны. Центральный книжный магазин, в него вход был с угла. В этом магазине стоял дурманящий запах книг. Кинотеатр «Юбилейный», «Космос», «Москва», «Пионер».
Все эти здания и места носили названия данные им до моего появления на свет. А значит так они назывались всегда! Названия им дали неведомые, могучие люди прошлого, чья воля не подвергалась и не могла подвергаться сомнениям. Кемеровские старожилы, теперь я в их числе, несём память об этих названиях, как о древних мифах, храним, как былинные сказы, и сугубо наш кемеровский эпос.
Кинотеатр «Москва», некогда самый красивый и центральный, давно стоит закрытый, и вряд ли в него вернётся кино. Кинотеатр «Юбилейный» превращается во что-то стеклянное, с его стен уже исчезли барельефы скачущих всадников красноармейцев-будёновцев, нет и не будет больше неоновой, культовой надписи «Юбилейный» в стиле шестидесятых. В «Пионере» сейчас очередная точка общепита, название которой нет смысла упоминать, поскольку через год будет новое. В книжном магазине чего только нет, но точно нет книг. Название магазина «Мелодия» давно забыто. Там, где продавалась классическая музыка, можно выпить пива и водки под шашлыки и солянку. В «Детском мире» теперь отделение банка, по которому детские взгляды скользят, как по всему серому и скучному.
Все здания на месте, остановки тоже, названия сменились полностью. Совсем. На месте старого цирка, который сгорел ещё до моего рождения, теперь торговый центр. Нарядный. И Макдональдс, столь любимый детьми. Древние названия утрачены. Совсем. Их с лёгкостью заменили люди, которые наверняка младше меня. Они посчитали себя вправе это сделать. Они отправили мой незыблемый город в неизвестном и безвозвратном направлении, посчитав, что он необъективен, не универсален и не незыблем. Имеют право. Они в нём живут. А может быть, тоже уехали. И меняют Кемерово на расстоянии.
Во времена моего детства и юности название Кемерово не склонялось. Теперь склоняется.
Вот только кинотеатр «Космос» пока остаётся «Космосом» и кинотеатром. Символично! Как можно переименовать космос?
3.
Стоял сильный, сухой и даже удушливый своей лютостью мороз. Я вышел из гостиницы на набережную и смотрел на реку Томь под толстым льдом и снегом. Мёрзли даже глаза. Но я понял, что хочу постоять так, как можно дольше… Только стоя на родной земле и глядя на реку, с которой связаны самые сильные восторги детства, можно острее всего сами эти восторги вспомнить. Особенно зимой, в лютый мороз. И мне вспомнилось…
Страх, ужас и нестерпимая тяга к воде. Визг от рвущихся наружу всех чувств вместе, когда папа поднимал меня высоко-высоко, а потом окунал с головой в речное течение. Брызги, поджатые под себя до предела ножки, сжавшееся сердечко и жгучее желание, чтобы папа повторял и повторял всё это снова и снова. На реке Томи и ни на какой другой были совершены мною первые размашистые попытки проплыть хоть немного и, при этом дышать и даже что-то видеть и соображать. В этой реке водилась первая пойманная мною рыбка. С Томью связаны речные мифы, тайны, истории про утопленников… Именно она, её берега, повороты, отмели и косы, пляжи и крутые скалы с берёзками на кручах возникают в моём сознании при слове «река». Никакую другую реку я не хотел переплыть. А Томь хотел. Очень хотел! Страстно!
Какое-то время я даже был уверен, что смогу. Но так и не решился из опасений сильного течения, придурков на моторных лодках, таинственных водоворотов… Из-за сидящего глубоко в моей душе детского страха перед рекой, которую я увидел первой, и которая была до поры единственной, а стало быть, самой-самой.
Теперь-то я спокойно понимаю, что и не переплыву её никогда. Не потому что не смогу. А потому что это безответственно, никому не нужно, для этого необходимо, как минимум, летом приехать в Кемерово, заручиться присмотром друзей, нужно чтобы повезло с погодой, а ещё надо отыскать подходящее место… А то Томь сильно мелеет летом в последние годы, и её можно во многих местах практически перейти вброд…
Не буду я этого делать… Почему? Да попросту нельзя переплывать реку, которую не переплыл в детстве и юности, когда это стало бы достижением и подвигом, когда Томь-река была главной рекой на свете.
4.
Помню, мне едва исполнилось одиннадцать лет, когда в июне летняя жара принялась в родных сибирских краях неожиданно дружно, и в Томи стало можно купаться довольно рано. Обычно мне мало доставалось летом речных радостей. Родители брали отпуск в июле, когда сибирское лето только вступало в полную силу, и мы уезжали в гарантированно тёплые края от ещё не прогревшейся Томи. А когда возвращались обратно, после Ильина дня, река наша текла уже тёмная, остывшая, непригодная для купания.
В начале летних каникул родители, хоть и не без тревоги, но отпускали меня на реку. Они работали, а мне нечего было делать в городе, из которого дети исчезали с первыми же более-менее тёплыми деньками летних каникул. Вот я и оказался жарким июньским утром на берегу Томи с удочкой, желанием порыбачить и покупаться.
Помню, вода была ещё студёная. В ней можно было коротко поплескаться, но не более того. Компании, в которой не терпеть холодную воду было бы стыдно, со мной в тот день не было. Так что я быстро окунулся и стал рыбачить. Рыбачить стал без особой надежды, так как пришёл не рано утром, и рыбаков по берегам реки не увидел. Это говорило об отсутствии клёва. Я оснастил свою нехитрую удочку, поймал бабочку, насадил её, бедную, на крючок, и почти сразу попался мне неожиданный, шустрый, дерзкий и очень яркий окунь. Небольшой. Меньше моей тогдашней ладони. Красивый. Полосатый, с алыми пёрышками, упругий, колючий, с острыми прозрачными глазками. Я был в восторге от него. Окунь был для меня редким трофеем. Обычно, попадались на мою простую удочку пескари, ерши да мелкие плотвички.
Для рыбы не взял я с собой на реку ни ведёрка, ни пакета. Я вообще на улов не рассчитывал. Быстро выкопал я для своего чудесного окуня ямку в прибрежной гальке, хорошую, глубокую, она тут же наполнилась водой, и пустил я свою рыбу в этот водоём. Окунь заметался в ямке, а потом замер, зависнув в воде, шевеля плавниками и жабрами. Я смотрел на него, как на огромную ценность, и чувствовал, как это оказывается радостно обладать живой рыбкой, прекраснее которой нет.
Мне конечно же страстно захотелось поймать ещё и ещё, чтобы снова ощутить трепет удочки, пережить восторг добычи и принести домой улов. Я долго и азартно рыбачил в тот день. Бегал по берегу за бабочками, ловил их для наживки и рыбачил. Но ни одной поклёвки, ни единого, даже маленького серого, ни на что не годного, ерша не попалось мне тогда. А окунь, пусть даже самый красивый, не был уловом, который можно было бы принести домой.
И тогда вспомнилось мне взбудоражевшее моё воображение задание из школьного учебника по русскому языку, которое дала нам учительница прошедшей зимой. Дала для короткого сочинения.
В учебнике было творческое задание в виде нескольких рисунков. Сейчас такие рисунки называют комиксами. На этих рисунках был изображён мальчик, который поймал рыбку. Мальчик нарисован был весьма условно, и рыбка тоже. Некая рыбка, похожая на карася и плотвичку одновременно. Мальчик тот, из учебника, лёг загорать и положил пойманную рыбу себе на грудь. На финальной картинке мальчик был изображён загоревшим, практически чёрным, очень весёлым и с чётким белым отпечатком пойманной рыбы на груди. Учительница предложила нам тогда написать короткий рассказ о том, что было изображено на картинках про мальчика и рыбку. Для начала надо было дать мальчику имя…
Помню, что долго думал над именем и, в итоге, назвал его Димой. Дима в моём рассказе пришёл на речку. Стоял прекрасный день. У Димы случилось великолепное настроение. Он выкупался. Потом стал рыбачить. Поймал прекрасную рыбку. И чтобы запомнить дивный день и сохранить память о рыбе, весёлый и умный Дима положил свой улов себе на грудь и стал так загорать. К вечеру он отлично загорел, и у него на коже остался чёткий след рыбы (словом «силуэт» я тогда ещё не пользовался). Так Дима сохранил память о своём прекрасном настроении, о рыбе и прожитом дне. В конце я подумал-подумал, да и приписал, что плюс ко всему отпечаток рыбы явился Диме отличным доказательством отцу и друзьям, что он действительно рыбу поймал, а не соврал об этом.
Само это задание и картинки в учебнике возбудили множество чувств во время урока. Зима стояла в самом разгаре, до лета было ещё далеко… Нестерпимо захотелось на реку, купаться, рыбачить и непременно сделать то, что умудрился сделать Дима. Уж больно ловко у него всё получилось. И загар, и силуэт рыбки.
Когда я понял, что больше, кроме одного окуня, ничего не поймаю, то решил осуществить Димин замысел. Солнце ещё висело в зените. Тогда я вернулся к ямке с моим чудесным окунем.
Моя аккуратная ямка, пока я, забыв обо всём, рыбачил, замылась и обмелела. Мой яркий шустрый окунь лежал на боку, очевидно, не живой. Его полоски побледнели и стали почти не видны, сам он весь как-то побелел, алые его плавнички стали едва розовыми, глаз его невидяще уставился в небо, и весь он окоченел, слегка подвернув под себя хвост. Я взял его в руку, он был твёрдый, не гибкий, скользкий, неприятный и… дохлый.
Сама мысль, что его можно положить себе на грудь, показалась омерзительной. У Димы на картинке рыбка приветливо улыбалась, казалось, была живой, даже когда лежала у Димы на груди, и можно было подумать, что после загара Дима взял рубку домой в качестве домашнего питомца. Мой окунь был совсем не такой.
К тому же, глядя на дохлого окуня я вспомнил свой жизненный опыт. Вспомнил, что загар никогда не бывает сразу чёрным, а наоборот, бывает жгучим, красным, до озноба и даже пузырей. Вспомнил, что бабушка всегда ворчит и мажет солнечные ожоги сметаной. Реальность сошла на меня. И открылось мне, что учебник может бессовестно лгать, и учительница тоже, что фантазии и мечты могут быть пустыми и несбыточными, и что жизнь – это жизнь. Тогда со мной случилось одно из первых открытий такого рода.
В свои одиннадцать лет я ещё не мог понять, почему папа не покупал мне сразу пять новых, появившихся в магазине игрушечных машинок, каких у меня не было, и которые мне нравились все до единой. Почему он купил мне только одну?… Почему он говорил, что велосипед надо заслужить?… Почему хороший перочинный нож мне ещё рано было покупать?… Я не мог понять, почему папа не покупает такие прекрасные вещи самому себе, а наоборот, может хотеть купить стиральную машинку, которая стоила дороже всего того, без чего мне казалась жизнь невозможной. А папа хотел то, без чего, по моему убеждению, прожить было легко.
Я тогда ещё не знал, что никогда не смогу бегать и играть в футбол, как одноклассник Мишка, который выступал за городскую детскую команду, не научусь играть на гитаре, как Эдик из параллельного класса, не смогу так же легко знакомиться с девочками, как одноклассник Игорь, который, к тому же, с очевидной лёгкостью учился только на «отлично» по всем предметам. Никогда не смогу многого… Мне тогда легко верилось, что я всё смогу, только надо выбрать время и немного постараться.
Мне тогда было невдомёк, что через какое-то время я буду сначала не без смущения, а потом с нежностью вспоминать свои мечты о том, чтобы со мной случилось чудо… Хотя бы один раз в жизни…
Чтобы я, например, оказался на решающем хоккейном матче, в котором наша сборная команда катастрофически проигрывала, а все ключевые игроки травмировались к третьему периоду… И вот я такой подошёл бы к тренеру и сказал бы: выпустите меня! Тренеру ничего не оставалось бы делать, и вот я бы, никому не известный, выехал бы на лёд в последние пять минут, забил бы пять… нет, семь шайб и исчез бы во время победного ликования бесследно, оставив о себе неизгладимые впечатления и историческую тайну.
Или так же, никому не известный, обогнал бы всех на легкоатлетических мировых соревнованиях, а потом ищи меня свищи. Или неожиданно на турнире обыграл бы всех гроссмейстеров. Или установил бы незыблемый рекорд в метании или прыжках…
Или вечером пошёл бы прогуляться в родном городе по страшному району Кирзавода, повстречал бы толпу лютых пацанов, которые непременно стали бы меня унижать и грабить, а я бы до последнего говорил с ними вежливо, а потом в прекрасном стиле уложил их всех и удалился неторопливой походкой.
Один единственный разок! Раз в жизни!
Но тогда, глядя на жалкого, мёртвого окуня, я не знал, что придёт время, когда литература Достоевского сначала перестанет быть мучительно непонятной, ненужной и невыносимой, а станет волнующей, потрясающей и необходимой… А потом жизнь сообщит и откроет то, что страдания и муки героев Достоевского – ещё не самое страшное, что может произойти не только в реальности, но и со мной лично.
Я не знал тогда, что смирюсь со многим. Не знал, что легче всего смирюсь с тем, что даже реку Томь не переплыву никогда… Что смогу спокойно думать о том, что кругосветного путешествия мне в жизни не видать… Да и до Новой Зеландии, скорее всего, не добраться.
Хотя, почему не добраться?! Вот только старшая дочь закончит университет и как-то определится, сын закончит школу, сходит в армию, младшая станет не такой младшей… Сделаем капитальный ремонт дома, приведу все дела в полный порядок, похожу в спортзал, сброшу килограмм семь-десять, побегаю регулярно… Починю зубы. Надо, чтобы все были здоровы, на счетах достаточно денег, чтобы вообще не думать об этом… И тогда – почему бы не в кругосветку? В кругосветном путешествии будет, кстати, и Новая Зеландия.
А что такое, в сущности, в наше время кругосветное путешествие? Это же не обязательно как Джеймс Кук или Беринг… Это же просто возможность на какое-то время отключить телефон. Это же просто время и деньги. Что я времени и денег не найду?
Река Томь пусть остаётся не переплытой…
А вот о Новой Зеландии думать вполне могу.