Здравствуйте!
Всё время возвращаюсь мысленно к тому, что происходило со мной в течение восьми дней на Сахалине. А происходили со мной, в основном, просмотры фильмов и разговоры о кино. Причём разговоры не простые, не болтовня, а довольно концентрированные и требующие вдумчивости и точности формулировок. Я же общался с людьми, которые связаны с кино, а стало быть, гораздо лучше знают происходящий кинопроцесс. Но и от них я услышал то, что сам интуитивно чувствовал и понимал на основе своих хоть и внимательных, но отрывочных киновпечатлений.
От тех, чьё мнение мне интересно и важно, я внятно услышал о практически глобальном кризисе мирового кинематографа, который совсем, полностью распался на киноиндустрию, развивающую технологии захвата аудитории и на кино, так называемое, фестивальное, которое доступно только киносообществу и совсем немногим въедливым любителям «кино не для всех».
Это разъединение существует и существовало давно. Это разъединение наметилось ещё в незапамятные годы, в момент зарождения и появления первых кинофестивалей. Но в те годы всё-таки многие картины-лауреаты тех самых фестивалей становились мировыми кинохитами и даже народными фильмами. Сейчас же это редчайшие, точнее единичные случаи, и то не каждый год. Наоборот. Признание фильма Берлинским или Венецианским фестивалем чаще всего просто отталкивает от картины публику, сообщая о том что это будет скорее или же прежде всего скучная, возможно кровавая или же наполненная остро, но узкой социально-национальной проблематикой картина. То есть, картина зрителю непонятная, так как она интересна профессиональному киносообществу.
То, что происходит на большинстве фестивалей широкому кругу людей любящих и интересующихся кино обычно неинтересно и непонятно, также как научно-практические конференции.
Сегодняшний кризис фестивального кино наблюдается в том, что это кино и сами фестивали сейчас заметно ищут новую тему, тренд и идею. Наш небольшой, но гордый Сахалинский кинофестиваль, который носит название Край света, вполне отразил в своей программе и разговорах общие тенденции и настроения фестивальной палитры мира.
Фестивальное кино уже почти, но ещё не вполне напилось крови, не нахлебалось гноя и не насладилось несчастьями отдельных бедных или находящихся под религиозным гнётом и тяжестью догм государств. Фильмы из нищих стран Юго-Восточной Азии или картины с исламского Востока, то есть из стран, где некое кино появилось недавно, где давно не было, а может быть не было никогда национальной литературы, а если и была философия, то существовала она в незапамятные, чуть ли не античные времена… Так вот, кино из этих стран вызывает у критиков и киноведов, а также у сходящих с ума от полного непонимания, что дальше делать, киномонстров, вроде Квентина Тарантино, интерес и умиление. Они готовы видеть в наивных и лишённых всякого художественного содержания простых историях о бесправии женщин в арабском мире или о проблеме проституции в Юго-Восточной Азии какие-то особые смыслы, а в беспомощности этих картин – новый киноязык. Они даже в безыскусном, но не осмысленном, не концептуальном, наивном существовании актёров в таком кино видят особое мастерство и новое слово.
Режиссёры же из таких стран очень быстро понимают эту фестивальную конъюнктуру и немедленно начинают давать фестивальному киносообществу то, что от них и ждут. И очень быстро наивность превращается в хитрость, а безыскусная беспомощность — в жульничество.
Очень показательным фильмом, демонстрирующим начало изменения фестивальной конъюнктуры был фильм филлипинского режиссёра Брильянте Мендоса «Чрево твоё». Этого режиссера представляли и ждали на Сахалинском фестивале как фестивальную звезду крупного масштаба. Он за последние годы объехал крупнейшие кинофорумы и запомнился там крайне кровавыми картинами. Мне говорили кинокритики, что самый кровавый фильм Тарантино просто ерунда по сравнению с тем, что снимал Мендоса прежде. А тут он показал печальную и драматическую историю женщины из крошечной филлипинской деревни, которая почему-то, и это совершенно непонятно, любит своего мужа-тряпку так сильно, что весь фильм ищет ему вторую жену. Актриса работает прекрасно, хотя и выглядит среди настоящих филлипинских крестьян и рыболовов так, как если бы Любовь Орлову в рассвете её звёздной карьеры привезли в какую-нибудь сегодняшнюю, настоящую деревню Курганской губернии, переодели в крестьянский наряд и заставили играть одну из доярок. То, что в этом фильме долго и подробно убивают настоящую живую корову, не закалывают, а рубят, режут – это чепуха для Мендосы и фестивальной аудитории.
В целом, фильм бескровный и, в основном, похож на тягучую передачу канала «Нэшэнл джиографик». Главное не это, главное – заметно, что фестивальная конъюнктура смещается в сторону неких семейных ценностей.
Однако, та хитрость, которой уже научились записные фестивальные авторы никуда не делась. Эти фестивальные авторы из экзотических стран… Они как бы пытаются представить развитому и изощрённому мировому кинематографу свою наскальную живопись. Но на самом деле они занимаются имитацией наскальной живописи, то есть имитацией подлинной своей сути.
Так что, не важно, будут они проливать потоки человеческой или животной крови на экране, или проливать потоки слёз – имитация останется имитацией, пока она воспринята как что-то настоящее кинофестивальным сообществом.
Благо, всё это останется далеко-далёко от тех зрителей, которые узнаЮт о фестивалях только из коротких заметок и репортажей в новостях.
Ясно, что кинофестивали будут долго заниматься теперь поиском новой темы. Это, возможно, приведёт к появлению ряда новых имён. Повлияет ли это на тот кинематограф, который получает Оскара и выходит в лидеры проката, трудно сказать. Мне думается, что влияние так называемого фестивального и авторского кино на мейнстрим полностью утрачено. И мне даже кажется, что некий мейнстрим даже финансирует и поддерживает маргинальность фестивального кино, чтобы зритель не сомневался и вовсе не пытался присматриваться к тому, что находится не в мейнстриме.
Это, казалось бы, совершенно внутренняя проблема фестивальной жизни, которая перетекает из одного фестиваля в другой. При этом, как известно из физики, уровень в сообщающихся сосудах всегда один и тот же…
Но я видел на Сахалинском фестивале картину совсем молодого казахского режиссёра Эмира Байгазина «Уроки гармонии», которая, кстати, была высоко оценена на Берлинском кинофестивале, и которая крайне показательна. То есть, этот фильм, на мой взгляд, наглядно демонстрирует то, как именно фестивальная конъюнктура калечит потенциально мощное произведение и при декларировании свободы художника жёстко диктует художнику свои правила.
На Берлинском кинофестивале казахский фильм был поощрён за художественное решение и, по-сути, за киноязык. Но именно киноязык этой картины не даст фильму пробиться к широкому зрителю. А это очень жаль. Это крайне обидно, потому что во-первых, сам киноязык этой картины совсем не оригинален и давно затёрт фестивальным кинематографом, во вторых, этот киноязык во многом вступает в противоречие с мощнейшей драматургией картины.
Просмотр этого фильма стал лично для меня важнейшим событием прошедшего кинофестиваля. Если бы я не был членом жюри то покинул бы кинозал минуте на двадцатой просмотра, что сделали многие зрители и многие свободные от обязанностей просмотра кинокритики и киноведы.
В первые десять минут, а точнее в первые пять минут фильма стало всё понятно про киноязык. Пустынное, практически безлюдное кинопространство, долгие, неподвижные планы, люди, ходящие вроде бы естественно, но совершенно противоестественно, потому что видно, что режиссёр приказал им пройти из одной точки в другую. Просто пройти. Однако человек, исполняющий такое указание, никогда просто пройти не сможет… Поэтому в большинстве фестивальных кинофильмов люди ходят одинаково противоестественно. А режиссёры любят это снимать. В фестивальных фильмах очень много ходят…
Как только стало всё понятно про киноязык, сразу же стало скучно. Но фестивальная конъюнктура диктует: кино должно быть скучным, неприятным, и только тогда у него есть шанс быть оцененным фестивальным жюри.
Почти в начале фильма герой режет барана и подробнейшим образом его разделывает, демонстрируя настоящее умение. В процессе убийства и разделывания барана на экране зал покинула добрая четверть зрителей. Я тоже на некоторое время вышел, так как просто хотел глотнуть свежего воздуха. Мне стало тошно. Я завидовал тем, кто свободно покинули кинозал и могли заняться чем-то другим, пусть даже просто пойти домой и включить телевизор. Мне же нужно было вернуться в кинозал.
После разделки барана зал покинули и многие кинокритики, потому что им небезосновательно показалось, что они уже всё и окончательно про это кино поняли. В казахском кинематографе, а такой кинематограф существует, убили и разделали такое количество баранов, что можно было бы накормить ни то, что кинофестиваль, а небольшой город.
Но на сороковой минуте картины, голимый, никакой драматургией не оправданный киноязык закончился, и началась мощная, драматичная история, включилась сильнейшая драматургия.
Режиссёр удивительным образом подводил нас к предсказуемому предвидению развития сценария и каждый раз указывал на предсказуемость нашего понимания жизни и кино. К концу картины он вывел драматургию на какой-то шекспировский уровень. Я был просто потрясён. А ещё режиссёр продемонстрировал поистине мощные возможности и решения. В этот момент мне уже было жаль тех людей, которые не выдержали и ушли.
Среди блестящих находок и решений в картине было много банальностей. И банальности эти были не концептуальные. Банальности оказались такими, которые банальностями и являются. Но всё это уже не отталкивало от фильма.
Единственное, от чего я сильно переживал, и моё переживание множилось к концу просмотра этого кинопроизведения – это то, что я видел работу очень талантливого молодого человека, который изо всех сил и очень ясно рвётся к свободе высказывания, и при этом не понимает того, что страшно несвободен от диктата фестивальной конъюнктуры. А ещё он отказывается от того, чтобы быть услышанным своими соотечественниками и современниками, он отказывается от того, чтобы люди, такие же, как герои его кинокартины, увидели этот фильм и для них бы это стало настоящим огромным событием…
Он отказывается от желания быть услышанным своей Родиной в пользу желания понравиться некому фестивальному жюри. Вполне возможно, что он делает это уже бессознательно.
Именно в этом бессознательном кроется большая опасность и вред, который наносит фестивальная конъюнктура развитию сегодняшнего кино и развитию отдельного художника.
Картина Байгазина демонстрирует огромный, можно сказать, беспримерный за последнее время уровень художественной задачи, которую ставит перед собой режиссёр, но он пока не знает способа решения этой задачи, он пока, возможно, слишком молод и пока сильно ошибается, полагая найти поддержку себе в фестивальном контексте. А какая же мощная драматургия содержится в его картине, которую публика не увидит!!!…
Да и не должна видеть по причине того художественного решения, которое так понравилось жюри Берлинского кинофестиваля.
Грустно мне было после просмотра этого фильма. Но в то же время я испытал сильную надежу по поводу автора этой картины. Он всё же очень смело взялся за невероятной сложности драматургическую задачу! А когда люди ставят перед собой такие задачи, на решение которых у них пока нет сил… Только такие задачи и развивают искусство.
Ваш Гришковец.