архивы

Закончились первые премьерные спектакли. Переживаю странное, доселе не испытанное ощущение. Всегда после премьер меня мучили неудовлетворённость и недостаточное понимание того, насколько точно удалось исполнить задуманное. «Как я съел собаку» очень долго шёл к своему признанию и успеху. Если кто-то думает, что у спектакля был взрывной успех, то сильно ошибается. Мне удавалось играть его крайне редко, обычно для тридцати-сорока человек, и бесплатно. Причём зрителей на эти спектакли приходилось буквально затаскивать, заманивать и уговаривать. В Питере в начале 1999 года я участвовал в фестивале моноспектаклей «Монокль» и получил за это грамоту, а первые призовые места достались питерским артистам, которые читали Пушкина и Гоголя. Мне тогда сказали, что я, конечно, занятный, но надо бы поучиться. Меньше чем через год этот спектакль неожиданно и триумфально прозвучал на «Золотой маске», хотя вначале были попытки убрать его из программы под предлогом, что он якобы сделан давно.

После «ОдноврЕмЕнно» на меня многие махнули рукой: «С ним всё понятно!» «Дредноуты» и «Планета» имели такую плохую критику, что не хочется и вспоминать. А билеты на эти спектакли поначалу продавались со скрипом, вывезти их на гастроли казалось делом почти невозможным: всем нужна была только «Собака».

И вот у меня в первый раз – подчёркиваю, в первый раз – настоящая премьера, которую я ощутил как праздник и где, несмотря на волнение и ещё не очень свободное исполнение композиционно весьма сложно выстроенного текста, мне удалось осуществить задуманное… Но главное – я в первый раз ощутил, что спектакль долгожданен и что я ожиданий не обманул. У меня никогда не было таких оваций на премьерах, как в Питере и Москве. Я счастлив ещё и потому, что билеты раскуплены чуть ли не за два месяца и залы забиты битком в самые невыгодные для театра дни, то есть в майские праздники.

Да! И за все эти дни никто, и это тоже в первый раз, не стал сравнивать спектакль с моей первой и столь важной для меня работой «Как я съел собаку». Только критики, только они, родимые (улыбка).

Очень приятные были дни в Питере. День Победы… Я знаю, что очень обсуждался вопрос о сути некоей акции «Георгиевская ленточка». Знаю, что многие уважаемые мною люди весьма презрительно отнеслись к этой акции. Они усматривают в ней пропагандистские происки, пошлый, квасной патриотизм, лояльность к власти… Они видят в этом (и довольно справедливо) новую волну во многом ничем не оправданной национальной гордости. Последнее, пожалуй, действительно имеет место и может оттолкнуть и вызвать «аллергию»…

А вот я с удовольствием носил в эти дни георгиевскую ленточку, пропустив её в петлицу пиджака. К машине не привязал, так как сам не вожу. Носил ленточку по простым и очень личным причинам. Во-первых, ленточка красивая, во-вторых, для меня 9 мая – это праздник безусловный, в-третьих, лично мне есть кого помнить, а ещё я вижу, что многие люди носят эти ленточки просто из желания сказать: «Да! И для меня этот праздник важное, радостное событие. Видите, я тоже повязал эту ленточку, значит, мне тоже есть кого помнить, значит, я праздную вместе с вами, значит, я не одинок».

А ещё когда я был совсем мальчишкой, то есть мне было 19 лет, к нашему пирсу на два дня пришвартовался новый ракетный корабль, который шёл на Камчатку. Экипаж его был гвардейским, и ленточки на бескозырках у ребят с этого корабля, в отличие от наших, чёрных, были гвардейские, то есть георгиевские. Мне, мальчишке, казалось, что это ну очень красиво. И я тогда им позавидовал, как мальчишка, у которого чего-то красивого нету, завидует тому, у кого это есть. И с тех пор для меня георгиевская ленточка – это красиво (улыбка).

Вчера перебирал старые фотографии. Хотел по-быстрому найти одну конкретную, ну и, конечно, несколько часов пересматривал всё подряд. Это две коробки: одна большая, другая маленькая. В коробках лежат фотографии разных времён, для которых так и не нашлось времени, чтобы оформить их в альбомы и разложить по датам. Весёлое и в то же время грустное занятие: почти на каждой групповой фотографии или на фотографии какого-нибудь застолья есть те, кого уже нет в живых. Весёлое по той причине, что обстоятельства, при которых сделаны снимки, помнятся отчётливо. Помню своё настроение, запахи, звуки… Правда, помню не все имена и фамилии – некоторых помню, но не всех.
Это были самые последние дни моей службы, и это был первый по-настоящему тёплый и весенний день моей последней флотской весны. Настроение было постоянно счастливое, потому что я вот-вот должен был собрать свой маленький чемоданчик, сойти на берег и отправиться домой. Билет был выписан на 27 апреля. Маленьким самолётом с пыльного грунтового аэродрома города Советская Гавань я должен был взлететь, долететь до Хабаровска… Из Хабаровска у меня был билет с открытой датой до Благовещенска, а оттуда, также с открытой датой, – до Новосибирска. Я каждый вечер перед сном доставал этот билет и любовался им.

Как я уже сказал, был очень тёплый день, и нас отправили на пирс белить бордюры и какие-то камешки, а также побелить деревья, которые росли рядом с КПП. Этим было приятно заниматься. Я должен был сойти с корабля чуть ли не самым первым, потому что мне уже пришёл вызов из университета на подготовку к сессии. Остальным ребятам нужно было послужить ещё недельки две, а то и месяц. Но после трёх лет и после третьей долгой, почти бесконечной зимы эти весенние деньки были такими счастливыми. Они все проживались в предвкушении неземной радости, свободы… А ещё в фантазиях о том, как мы пройдёмся в своей красивой морской форме по улицам родных городов, и как на нас будут все смотреть. И я очень хорошо помню, как Стае, которого на фотографии нет, потому что он фотографировал, сбегал, принёс свой старый фотоаппарат «Смена-символ» (такие были фотоаппараты), сказал: «Братцы, давайте зафиксируемся напоследок!» – и мы сфотографировались у трапа, который вёл на наш корабль.

Делалась эта фотография в нечеловеческих условиях. И увеличитель был допотопный, и реактивы плохие и совсем старые, да и фотоаппарат ещё тот, равно как и фотограф. Так что и без того нечёткая фотография теперь совсем пожелтела. Думаю, вы меня на ней не сразу узнаете, если узнаете вообще. Но я гляжу на это фото и, как в сегодняшнем новом кино, оживают и расцвечиваются старые фотографии, так и в моей памяти все эти ребята, да и я сам, все юные, весёлые… Я вижу тёмно-синий цвет нашей застиранной робы, красные, потёртые звёздочки на наших беретах («чумичках», так мы их называли), слышу наши голоса, звук волн, неизменный густой запах солярки, которым всегда окутан корабль… Я вижу и слышу чаек, тёплый, весенний ветер и очень высокое небо.

А эта фотография сделана в прошлое воскресенье, то есть 19 апреля 2009 года. Между этими фотографиями 21 год, окончание университета, занятия пантомимой, любовь, женитьба, дети, первые робкие спектакли, первый большой успех, книги, множество городов и стран, огромное число людей.

Фотограф Саша Гронский, которого я считаю очень тонким портретистом, долго ходил со мной по московским дворикам и фотографировал меня в разных местах. Было очень холодно, и солнце постоянно закрывали тучи. Нам подолгу приходилось ждать проблесков солнечных лучей, чтобы был нужный свет. И вот Саша поставил меня к стене и минут пятнадцать смотрел на небо, а солнце всё никак не выходило и не выходило. И вдруг оно вышло и ослепило меня. Я зажмурился: солнце было совсем весеннее, тёплое и моментально меня согрело, и я стоял, зажмурившись, а Саша мне ничего не говорил, как оказалось, он в это время снимал. А мне было хорошо и тепло, и я не хотел открывать глаза. И за зажмуренными глазами у меня вертелись удивительные карусели от проникавших сквозь веки солнечных лучей. И я думал: «Так бы стоял и стоял». Но солнце зашло, и карусели погасли. А когда я посмотрел на фотографию, я понял, чего ждал Саша. Он ждал теней от веток, которые так ему понравились на стене.

Две фотографии, две весны. Грустно, радостно и как-то торжественно в них сохранились для меня яркие вспышки жизни. Я уверен, у каждого есть такие снимки.

Вчера всем семейством ходили смотреть очередной американский мультфильм. Фильм так себе, не о чем говорить. Главное – ходили всем семейством, в этом суть удовольствия. Больше всех был доволен Саша (которому скоро пять). Он в кинотеатре взял флайер мультфильма и до начала сеанса его разглядывал. А во время фильма, при появлении новых персонажей, искал их на флаере. Все полтора часа просмотра он не выпускал эту бумажку из рук. А руки от волнения то потели, то высыхали, листочек сильно помялся, но был донесён до дома и показан собаке и бабушке. Ночью эта цветная бумажка лежала рядом с кроватью.

Сегодня он полдня таскался с ней, рассматривал, вздыхал, явно вспоминая вчерашние переживания. То есть почти на сутки этот листок бумаги стал для маленького человека очень важной и прекрасной вещью.
Я подумал сегодня: как же повезло именно этому флаеру! Большая часть его со братьев проживает две-три минуты и отправляется в мусорку, а какие-то так и остаются лежать в стопке. А некоторые так и умирают нераспакованными… Интересно наблюдать судьбы отдельных предметов.
Я вот очень люблю бумагу. Мне нравится процесс покупки новой пачки, нравится, как она пахнет. Я люблю распаковывать и доставать бумагу… Сейчас такая прекрасная бумага продаётся, одно удовольствие писать. Я стараюсь экономить листы и распечатывать черновики как можно более мелким шрифтом, чтобы тратить меньше бумаги. Это я делаю не потому, что мне жаль леса Амазонии и таёжные массивы. Мне их жаль, но бумагу я экономлю потому, что мне жаль листа бумаги: он совершенен и прекрасен.

Не могу без содрогания, ужаса и сочувствия смотреть, как распечатываются на белоснежных листах счета на мизерные суммы, да ещё в трех экземплярах. Не могу смотреть, как в копировальные машины утекают потоки бумаги, как целыми грузовиками исчезают пачки бумаги в недрах каких-то компаний. Лишь нескольким листочкам повезёт стать значительным договором, или долгожданным письмом, или… какой-нибудь ребёнок нарисует на нём каракули, пририсует в верхнем уголке солнышко, и листок будет храниться у него многие годы.

У меня сохранился лишь один мой детский рисунок: коричневым карандашом нарисован совершенно узнаваемый и очевидный медведь. Что важно: у медведя есть пуп. Зелёным карандашом нарисована трава, а в небе – улыбающееся солнце. И подпись: Винни Пух. Женя Гришковец, 4 года. Мне нравится, как у меня тогда получилось, мои дети в этом возрасте так не могли и не могут. И мне почему-то это приятно, хотя должно быть наоборот (улыбка). А главное, этому листочку повезло. Бумага плохого качества, коричневатая, ноздреватая и шершавая. Но листок живёт с нами вот уже скоро сорок лет и продолжает радовать…

Сегодня перебирал вещи в ящике, в котором лежат ручки, часы, опустевшие футляры из-под чего-то, визитные карточки людей, которых уже невозможно вспомнить. Там же лежат купюры из разных стран, где когда-то побывал. Стал их рассматривать и нашёл две бумажки из страны, в которой никогда не был. Эти бумажки связаны с одной очень дорогой мне историей.

Зимой 2002 года мой товарищ Алекс Дубас, который сейчас работает на «Серебряном дожде», а тогда ещё жил в Риге, сделал мне удивительный подарок. Он знал, что я люблю Цезарию Эвора и стараюсь всячески её пропагандировать. К тому времени она ещё не объездила по нескольку раз практически все города России, ещё не стала практически народной артисткой России, а была таинственной, недосягаемой и дала всего несколько концертов в Москве и Питере. Но многие песни уже были на слуху, любимы, и кто-то их знал наизусть. Одну песню к тому моменту я использовал в «Дредноутах».

Короче, Алекс организовывал её концерт в Риге. Она должна была прилететь из Питера в Москву и через три часа улететь в Ригу. Алекс снабдил меня лимузином и просто попросил встретить и проводить Цезарию. Это был прекрасный подарок, и я ночь перед этим не спал. В Москве было холодно, а поклонникам Цезарии было известно, что она всегда ходит босиком. Я не знал, говорит ли она хоть немного по-английски, но был уверен, что мне предстоит встреча с богиней.
Не буду рассказывать о своих волнениях и ожиданиях. Всё получилось очень просто. Я стоял в «Шереметьево 1», среди таксистов и встречающих, и смотрел на дверь, откуда выходят прилетающие. Из двери появлялись люди, люди, люди… И вдруг вышли какие-то чудесные существа. Маленькие, смуглые, в невероятных нарядах и с музыкальными инструментами. А потом вышла она… Очень маленького роста… на неё было накинуто какое-то дурацкое пальто, на голове шапки не было, да и волос почти не было. Точнее, были, но очень-очень короткие. Пальто не было застёгнуто, на шее висел добрый килограмм золота в виде самых разных цепочек и других украшений. А в руке у неё была сумка, такая же, как у моей бабушки в семидесятые. Она шла с трудом, хромая, шлёпая по полу клетчатыми тапочками-шлёпанцами, такими нашими-нашими тапочками. Таксисты обрадовались, кто-то сказал: «Смотрите, какая тётка! Тётка, давай к нам, мы довезём!» Никакой охраны с ней не было. Цезария посмотрела на окруживших её таксистов, ничуть не смутилась и сразу стала танцевать. А те выкрикивали: «Во тётка даёт! Откуда такая, интересно?»

Я не сразу смог привлечь к себе внимание, но потом появилась строго одетая, смуглая женщина и какой-то совсем чёрненький маленький мужичок с чемоданом. Они растолкали таксистов, я понял, что они с Цезарией, и представился. Женщина оказалась племянницей Цезарии и её директором, а мужичок младшим братом. Таксисты ворчали: «Куда от нас тётку забираете! Мы довезём! – а когда увидели лимузин, сказали: – А тётка, видать, не простая! Ладно, езжай с ним (это было про меня). Он тебя лучше довезёт».

Племянница оказалась неприветливой и жёсткой. По-английски она говорила. Цезария же говорила только на том языке, на котором поёт. Ехать из «Шереметьево 1» в «Шереметьево 2» недалеко, минут десять, но за эти десять минут весь мой пиетет и недоумение, как себя вести с волшебной певицей, исчезли. Сев в лимузин, Цезария тут же включила телевизор и была возмущена, что он не работает. Все десять минут она ворчала, и явно уставшая от неё племянница объяснила мне, что та недовольна всем: тем, что холодно, тем, что темно, тем, что снег. Со мной они обращались весьма пренебрежительно, и мне пришлось объяснить племяннице, что я вообще-то не на службе, просто помогаю. То, что они являются мне подарком, я говорить не стал.

Из лимузина Цезария выходить отказалась, и мне пришлось долго искать коляску, в которой было мало толку. Я прокатил её всего метров 25, до лестницы в VIP-зал, а потом долго помогал подняться по этой лестнице. Она попросила кофе. Кофе был плохой, молоко к кофе холодное. Когда его подогрели, оно стало слишком горячим. Ещё она одну за одной курила «Кэмел кинг сайз». Должен сказать, что ворчала она не как наши псевдозвёзды, а как немного уставшая, не очень здоровая тётка из соседнего дома. За час она меня извела. Я сидел и думал: Господи, скорее бы она улетела, я теперь с полгода не смогу слушать её песни.

И тут она обратила внимание на мою бейсболку. А на голове у меня была отличная чёрная бейсболка с маленьким серебряным значком. Я купил её в Брюсселе, и это была любимая вещь. Цезария попросила её посмотреть, посмотрела и надела себе на голову. Мне оставалось только изобразить большую радость оттого, что ей моя кепка так подошла. Ещё она спросила, где ей взять такой шарф, как у меня. Спросила очень просто: взяла мой шарф и попросила племянницу перевести вопрос. Шарф был в оранжевую полоску, тоже любимый. Но я тут же сказал, что она может его взять. Тогда Цезария подумала и сказала, что ей нужен такой же, но чёрный. Тут я уже искренне обрадовался и сказал, что в Риге очень много чёрных шарфов и что там её ждут… А потом случилось то, после чего я многое понял и перестал сердиться.

Я пошёл в туалет, а когда возвращался, увидел, что Цезария сидит, сняв мою кепку с головы, на носу у неё очки, причём такие, какие носят тётки с рынка или из столовой, и она внимательно рассматривает лейбл. Увидев, что я подхожу, она тут же надела кепку и отвернулась, мол, ничего я не рассматривала. Мне стало так смешно! Я понял, что она такая вот настоящая, неподдельная тётка. Для кого-то она ворчливая, но любимая тётя Цезария. Тётя, которая даже не пытается понять, что вокруг происходит, а живёт, как привыкла. Но вскоре сообщили, что рейс задерживается на час, и мне довелось увидеть тех, для кого она является ворчливой тётей Цезарией.

Когда объявили о задержке рейса, она поворчала, а потом попросила о чём-то своего брата, который был при ней камердинером. Он достал ноутбук, поковырялся, и Цезария стала показывать мне фотографии каких-то людей на празднике в убогом посёлке. Она объяснила через племянницу, что это её последний день рождения, было очень весело, собрались все её внуки, племянники, и она хотела, чтобы её в тот день окружали только молодые парни и мужчины. Я смотрел фотографии, кивал. Наконец она остановилась на групповом снимке, где было человек тридцать пять, разновозрастных, разноцветных, от почти чёрных до совсем белых парней и мужчин, и среди них стояла Цезария. Директор-племянница отошла говорить по телефону, а Цезария показывала мне родственников. Она тыкала пальцем в экран и говорила: «Витторио, Еухенио, Педро, Хулио, Андреас…» – и так далее. Показала всех. Я изобразил полный восторг и радость…

Мои восторги иссякли, а Цезария уставилась на меня и чего-то ждала. Я не понял, пожал плечами, мол, что? Она молча ткнула в какого-то парня на экране. Я не понял. Она ткнула в другого, я опять пожал плечами. Она нахмурилась и снова ткнула в того, которого показала первым. Тут я догадался и робко сказал: «Хулио?» Она всплеснула руками и с досадой сказала: «Андреас!» …Больше часа я запоминал всех поимённо. Это было очень непросто. Потом мне был устроен экзамен, который с первого раза я не сдал. Но наконец назвал всех, в какой бы последовательности она их ни показывала, чем вызвал восторг брата, одобрительную ухмылку племянницы и благосклонный взгляд Цезарии.

Когда мы расстались, и её повели на паспортный контроль, я был самым счастливым человеком в аэропорту, я с трудом скрывал радость, и мне срочно хотелось выпить грамм сто коньяку. Цезарию увели за красную линию, но она вдруг вырвалась и вернулась. Достала из своей сумки большой, шелестящий полиэтиленовый пакет, в котором, как оказалось, было очень много монет разных стран и мятых купюр со всего мира. Она долго в нём копалась. К нам подошла её племянница, которая пыталась её поторопить. Но Цезария и не думала спешить. Наконец она достала яркую цветную бумажку, протянула её мне и сказала через племянницу: «Когда прилетишь на Кабо Верде, скажешь таксисту, чтобы отвёз к дому Цезарии. Они знают. Этого как раз хватит на такси до моего дома». И пошла. А потом снова остановилась, достала пакет, снова пошелестела, и племянница принесла мне ещё одну купюру, только поменьше размером и совсем-совсем потёртую. Когда я её взял, Цезария крикнула: «А это дашь таксисту на чай!»

Вот эти две бумажки передо мной, две тысячи и двести эскудо банка Кабо Верде. На двух тысячах – цветок, стихи и портрет усатого мужчины, под которым написано Eugenio Tavares. Видимо, поэт. А на двухстах эскудо – парусный кораблик. Бумажка совсем потёртая, почти лохмотья.