Здравствуйте!
С большим трудом заставил себя снова усесться за сугубо писательскую работу. Продолжил работу над романом «Театр отчаяния». Перерыв в работе получился больше, чем в год. Очень трудно возвращаться после перерыва к художественному произведению. Нельзя делать перерывов. Самое трудное – снова соединиться с самим собой годичной давности…
Однако, в Калининграде погода наступила хорошая для работы, то есть весь день вчера лил дождь. Вот только, к сожалению, снова придётся прерваться и выехать в конце недели на гастроли. К тому же, выехать предстоит на Юг: в Ростов, Краснодарский край и Крым. После этого снова сложно будет себя усадить за рабочий стол.
Перечитывал и редактировал написанное год назад и даже самому понравился кусочек, которым хочу поделиться и дать возможность, так сказать, заглянуть через плечо в то, что я там себе пишу.
Хотелось бы, чтобы этот фрагмент прочитали сторонники и противники многострадального ЕГЭ в нашей не менее многострадальной школе. Но, надеюсь, что и тем, кому этот вопрос безразличен, будет этот кусочек прочесть забавно.
Фрагмент из рабочего варианта второй главы романа «Театр отчаяния», который, даст Бог, выйдет в следующем году.
Школьные выпускные экзамены я сдавал, как во сне. Волнений и страхов было много. Учителя всячески их подогревали. Но в то же время как-то и почему-то было ясно, что никого не покарают, и все так или иначе получат свои аттестаты зрелости и путёвки в жизнь. Школа нас до последнего дня хотела воспитывать, но никто зла нам не желал.
Волновались до обморочного состояния только отличники и отличницы. Для них оценки и безупречный аттестат, а то и медаль за великолепную учёбу были делом всей их недолгой жизни. Конечно, они жаждали отличных результатов и медалей. Они алкали отплаты за несчастное и безрадостное детство. Я не был отличником. Мне оценки были безразличны. Лишь бы только они не помешали дальнейшей жизни и не слишком огорчили родителей.
Всё же, как прекрасно было то, что тогда экзамены были не тестами, не бесконтактными ответами на перечень вопросов. Если бы тогда экзамены были именно тестами, то я не представляю, как сложилась моя судьба.
Учителя всё прекрасно о нас знали. Уровень нашей подготовки им был известен лучше, чем нам самим. У них, в отличие от нас, не было иллюзий на наш счёт.
На экзаменационной контрольной по алгебре, когда прочёл задание и задачи, я сразу понял, что совсем ничего не знаю и не смогу решить ничего. Я сидел около часа и даже не пытался изображать деятельность. Все писали, морщили лбы, грызли ручки, кто-то елозил со шпаргалками…
После того, как первые отличники пошли сдавать свои работы, полностью справившись со всеми заданиями, наш любимый учитель математики тихонечко принёс мне листочек, на котором аккуратно было написано решение задач и всё остальное. Мне нужно было просто всё это аккуратно переписать.
Помню, что даже не очень удивился. Я ждал чего-то подобного. Не именно этого, но чего-то в жанре неминуемого чудесного спасения. Ждал очень спокойно… Я тогда ещё был уверен, что взрослые сами всё придумают за нас…
Я переписал тот листочек точь в точь. Очень аккуратно. Без единой помарки. Контрольная моя выглядела ни хуже, чем работа отличников. Возможно, даже лучше. Через день я узнал, что мне за контрольную поставили тройку.
Я был, и по сей день, благодарен учителю математики, моей школы и той школьной системе в целом за тройку по алгебре и за то, что это было неунизительно.
С физикой было хуже. Не в смысле знаний, знания по алгебре и физике были одинаково хороши, а в смысле экзамена. По физике был устный экзамен. Всё, что я мог к нему подготовить и сделать, это аккуратно одеться и вовремя к нему явиться. Учитель физики — маленький, кудрявый, довольно терпеливый, но злопамятный человек, который не любил меня за мою нелюбовь и презрение к его предмету, подошёл ко мне до начала экзамена и сказал, чтобы я шёл последним. Он явно не хотел мне этого говорить, да и проявлять участие ко мне не хотел. Но он явно исполнил высшую волю и общее правило, которое гласило: никого нельзя карать.
Нас последних на тот экзамен набралось человек шесть разгильдяев и неучей. Я был, видимо, самым, самым плохим, поскольку позвали меня самым, самым последним. Экзаменационная комиссия к тому времени устала. За окном кабинета физики стояла дивная летняя погода. Занавески, как сейчас помню, – бледно жёлтые, колыхались у открытого окна и усиливали желтизну солнечного света. В школьном дворе веселились и горланили те, кто своё уже сдал. Их голоса и смех залетали в окна. Мне стало скучно…
Строгая наша завуч предложила мне выбрать билет. И, непонятно зачем и для кого соблюдая конспирацию, два раза стукнула пальцем по одному из билетов. Зачем была эта таинственность? Всем всё было ясно. А камер наблюдений тогда не существовало даже в фантазиях учителя физики.
Я подумал тогда: «Какой плохой всё это спектакль! Как бездарно все играют. Как противно, когда все роди выучены, всем пьеса известна, всем она не по душе, но нужно что-то изображать. В таком спектакле невозможно сыграть хорошо».
Я взял тот билет. Наивная наша завуч не могла догадываться, что я не знаю ничего. Вообще ничего! И бессмысленно мне было предлагать лёгкий билет. Лёгких для меня не существовало. Все билеты были одинаковы… Помню, однако, что мне попался билет с темой «Интерференция». Слово запомнилось навсегда само собой.
Завуч, увидев, что моё кислое лицо не просияло от лёгкости билета, догадалась, что слишком хорошо обо мне думала. Я же медленно прошёл за парту, сел и опять не стал изображать никакой работы, а просто стал ждать чего-то. И дождался. Маленький кудрявый наш физик, завуч и какая-то дама не из нашей школы, то есть комиссия, пошептались… И физик, страдая и морщась, принёс мне бумажку, которую как бы невзначай оставил мне на столе, якобы проходя мимо меня по своей надобности.
На бумажке было что-то нарисовано и написано. Я это срисовал и переписал. Принесённую бумажку смял и сунул в карман. Как же мне противно было играть эту шитую белыми нитками роль! А в это время предпоследний бедолага что-то мямлил у доски. Мямлил, как под пыткой, но он всё же что-то говорил… Я же точно ничего сказать не мог.
Когда тот самый предпоследний закончил, к доске пригласили меня — распоследнего. Я к доске пришёл и, не издав ни звука, в смысле, не сказав ни слова, медленно срисовал и переписал со своего листочка всё, что на нём было, мелом на доску. Физик, завуч и дама терпеливо ждали и тоже молчали. Закончив писать и рисовать, я положил мел на полочку, да так и остался стоять, глядя на то, что начертал, вытирая взмокшую и испачканную мелом руку о брюки. Пауза висела невыносимо долго. Я говорить ничего не собирался. Учителя тоже. А пауза висела.
«Ненавижу театр» — думал я, изнывая от безмолвия и бессмыслицы происходящего.
— Ты что плохо себя чувствуешь? – в конце концов спросила завуч. Подождала моего ответа, но не дождалась. – Голова болит, да?
Я подумал и кивнул.
— Погода так и меняется всё время, — продолжила она. – У меня голова день и ночь болит… Ну что ж… Ступай, если нездоров… Иди, иди…
Я ещё раз кивнул и вышел, не оглянувшись. Не хотел встретиться глазами с физиком. Вышел из класса, как говаривал дед, будто в штаны натряс.
Было ужасно стыдно, противно и тошно. Но не от незнания физики, а от участия в бездарной постановке. За экзамен мне поставили тройку. Всё равно, спасибо большое!
Ваш Гришковец.