Здравствуйте!
Много было приключений за последние две недели. Приключений, в основном, мелких, но всё — неприятных. Весь прошедший тур прошёл под знаком каких-то неприятных неожиданностей. Однако, были и настоящие серьёзные нервные встряски.
Обычно, когда тур проходит хорошо… А что значит хорошо? Без транспортных и технических накладок, без проблем с гостиницами и организаторами, без погодных фокусов… Мы всегда радуемся. Спектакли же в гастрольной деятельности – это самое приятное и самое радостное дело. Время на сцене для меня обычно — это самое лёгкое и счастливое время на гастролях.
А начинался тур радостно… В Санкт-Петербурге, в общем-то, повезло с погодой. Играл я в театре имени Комиссаржевской, в котором не работал года четыре, а то и больше. А это всё-таки очень приятный театр, красивый и расположенный в чудеснейшем месте. То есть, театр удобен и артистам и зрителям. Этот театр даёт ощущение события похода в театр.
А ещё в Питере сходил на концерт симфонической музыки. Впервые был в концертном зале Мариинки. Впервые слушал оркестр Мариинки под управлением Гергиева по его же личному приглашению. Впервые слышал такое звучание оркестра в столь совершенном акустическом пространстве. И, опять же впервые, был на столь мощном симфоническом концерте. ( Я слабо знаю симфоническую музыку, можно сказать, совсем не знаю. Бывал на нескольких великих балетах и в Европе несколько раз бывал в опере…) Впечатление я получил огромное!
В первом отделении маэстро исполнил симфонию Брукнера. (Не помню какую, для меня — первую.) Мне пережить её было непросто. Можно сказать – сложно. Несколько раз я совершенно уходил от музыки во внутренние блуждания и дебри собственных размышлений. Потом мне сказали, что именно так и надо слушать большую симфоническую музыку, а я переживал, что не могу сосредоточиться.
Во втором отделении концерта тощенький лауреат последнего конкурса им. Чайковского, невероятно длиннопалый француз весьма нервно, нарочито артистично и страшно фальшиво исполнил несколько произведений Листа в сопровождении гениально звучащего Гергиевского оркестра. (А вот в фортепианной музыке я уже кое-что понимаю).
Меня удивила записная симфоническая публика. Эта публика внешне очень отличается от той, которая ходит в театр. Я с благоговением смотрел на неё и был уверен, что незаслуженно занял чьё-то место в зале.
Однако, многие и многие во время исполнения Брукнера откровенно дремали или скучали… Французу же они устроили невероятную овацию, несмотря на откровенно слабое выступление, изъяны которого были для меня очевидны, точнее, явно слышны. Они пять или шесть раз вызывали его на бис. А этот наивный юноша искренне верил в свой грандиозный успех…
После его выступления оркестр и маэстро играли Чайковского… Щелкунчика. Однако, после выступления француза четверть зала спокойно, а то и демонстративно покидала свои места. Я был удивлён, возмущён, потрясён… Как же так? Как можно уходить, когда великий, любимый дирижёр и весь оркестр на местах и готовится исполнить великую, любимую музыку? Однако, мне потом объяснили, что такое в норме вещей, и многие записные «знатоки» любят продемонстрировать своё большее величие и значение, чем музыкантов и дирижёра.
Боже мой, как же звучал Щелкунчик, как существовал за пультом Гергиев, какая звучала музыка!!! Это было очень и очень сильно гениально (по другому даже и сказать не могу), и это было само совершенство!
Если симфония Брукнера величественно проплыла мимо меня, как фантастический, блистательный и непостижимый айсберг, то Чайковский накрыл и возбудил, оживил все самые острые и самые радостные детские ощущения. Я же знаю эту музыку с детства – и вот я слышу её в лучшем исполнении, какое только может быть в мире. Я радовался, я почти смеялся от радости. Мне постоянно хотелось встать и слушать стоя. А то, что Гергиев был в каких-то десяти метрах от меня было удивительно, потому что он за пультом видится абсолютно недосягаемым, космическим явлением.
А после концерта я наблюдал Гергиева в кабинете среди людей, телефонных звонков, каких-то рабочих моментов и среди родственников. Всё это было вперемешку и это казалось какофонией, по сравнению с поразительно кристальной структурой существования и звучания его оркестра.
А ещё потом был недолгий ужин. Маэстро нужно было в ночь ехать куда-то или лететь. Или сначала ехать, потом лететь. За ужином присутствовал………. Родион Щедрин. Я слушал, как говорят о музыке два великих музыканта. На удивление мне было всё понятно. В их разговоре всё было по делу. Они обсудили прошедший концерт.
Когда говорят музыкальные критики средней руки или знатоки музыки, у которых пожизненные абонементы, непонятно ничего. А великие говорят понятно. Во всех сферах…
После Питера была поездка в Тверь, где, как только я заехал в гостиницу, сразу же вырубилось электричество, и не стало горячей воды. После спектакля я решил в Твери не ночевать и поехать в Москву, чтобы отдохнуть без гостиничных фокусов и отправиться в Липецк.
Из Твери до Москвы мы доехали за час. А потом почти три часа тянулись в каком-то жутком ночном транспортном коллапсе. Люди в соседних машинах засыпали за рулём, другие теряли терпение и в отчаянии сигналили, чтобы проснуться самим и разбудить окружающих. В ночь с воскресенья на понедельник лучше в Москву не заезжать ни с какой стороны. Короче, отдохнуть не получилось. Был шебутной московский день, а вечером я поехал в аэропорт Домодедово, чтобы улететь в Липецк. Очень хотелось в Липецке выспаться и с удовольствием сыграть спектакль.
В аэропорт ехали два с лишним часа. И если бы рейс не задержался, то я бы определённо опоздал. Сначала я был рад тому, что самолёт задержался, а потом нет, потому что его задержали на четыре часа…
Часа в три ночи или в полчетвёртого утра любой аэропорт превращается во что-то невыносимое. Уставшие пассажиры, ожидающие задержанные рейсы или ждущие рейсы перенесённые… Уставшие, с почти невидящими глазами работники кафе, магазинчиков, замедленные и уставшие уборщики и уборщицы, работники аэропорта с обвисшими от усталости щеками и охрипшими голосами… Даже эскалаторы в это время суток движутся как-то устало. За час пребывания в такой атмосфере можно выбиться из сил.
Короче, в Липецк мы прилетели уже перед самым рассветом, долго заселялись, лечь удалось только после того, как плотно задёрнул шторы, потому что солнце лупило в окно. Понятное дело, что весь жизненный график уже сломался.
Когда я проснулся, в Липецке уже была ужасная погода… За полчаса до начала спектакля возле театра произошло несколько аварий и случился какой-то жуткий, необъяснимый транспортный затык. Спектакль пришлось начать с задержкой на двадцать минут. В течение всего моего вступительного слова в зал шли и шли люди, а в зале оставалось ещё много свободных мест, хотя билеты были все полностью раскуплены.
Спектакль начался в половине восьмого. Но в начале девятого он был прерван тем, что в зале возник шум. Как выяснилось потом, в зал пытались войти несколько десятков опоздавших людей, которые, на самом деле опоздали на сорок и более минут. Они шумели у входа, и этот шум мешал тем, кто сидит рядом со входом. Всё это было очень нервно и, разумеется, не давало мне и публике сосредоточиться на самом спектакле.
К сожалению, только во второй половине действия мне удалось добиться той атмосферы, которая была задумана и которая необходима. Однако, я недоволен тем, как прошёл спектакль в Липецке. А сам же я пережил тяжелейший стресс.
Тут я хотел бы объяснить свои ощущения и те причины, по которым я не пустил опоздавших в зал в середине спектакля… Почему всё-таки начал спектакль, зная, что многие опоздали…
Подавляющее большинство людей пришли вовремя и по первому звонку прошли в зал, заняли свои места. Третий звонок дали в двадцать минут восьмого, значит, более пятисот человек уже просидели в ожидании спектакля минимум тридцать пять минут. Потом плюс ещё десять минут моего вступительного слова, которое было таким длинным, потому что я давал возможность опоздавшим войти и сесть. То есть, большинство зрителей просидели на своих местах к началу спектакля более сорока минут. И спектакль, конечно же, нужно было начинать, исходя их того, что людям ещё нужно будет просидеть два часа.
А когда спектакль начался с задержкой на полчаса, уже никого запускать было нельзя. Начало спектакля — это очень важная его часть для настроя и погружения в тему и атмосферу. Спектакль – это цельное произведение, которое нужно смотреть от начала и до конца, это не концерт, состоящий из многих отдельных песен или не связанных между собою частей.
Когда же начался шум, и спектакль нельзя было продолжать, я понимал, что решение должен был принимать я…
Тут надо представить, что мне зрительный зал почти не виден. Я ярко освещён, а зал в темноте. Я слышу только звуковую картину. Из темноты мне что-то говорили, выкрикивали. А мне нужно было понять, что происходит и принять решение.
Стало ясно, что много людей хотят пройти в зал. Я посмотрел на часы, было уже десять минут девятого… Что нужно было в такой ситуации делать? Включать свет в зале и рассаживать людей? Это в любом случае заняло бы много времени, поскольку кто-то сел на более выгодное место, а кто-то, разумеется будет настаивать на своём… Но главное, зачем человеку заходить на спектакль, когда его четверть уже исполнена? Человек уже ничего не сможет понять.
В общем, я принял жёсткое решение никого не пускать, нашёл какие-то слова и с большим трудом продолжил спектакль, который только к самому концу удалось поднять на какую-то художественную высоту.
По его окончании я чувствовал страшное опустошение и усталость. Я тысячу раз себя спросил, был ли я прав. А потом решил, что был прав безусловно. Всё-таки, из семисот зрителей более шестисот пришли если не вовремя, то почти вовремя. То есть, можно было успеть. А если человек видит, что он опоздал больше чем на полчаса, то какой смысл идти на уже начавшийся спектакль? К тому же любой билет является ничем иным как договором, и в этом договоре вполне ясно написано, что вход после третьего звонка запрещён. Я всегда очень стараюсь, чтобы все успели, и поэтому задерживаю спектакли и говорю вступительные слова, чтобы дать возможность людям занять места. Я же понимаю, что в большом городе человеку к семи часам явиться в театр довольно сложно… в будний день. А наши государственные театры по-прежнему и по глупой старинке настаивают на начале спектаклей в 19 часов. Как бы не замечая изменившихся реалий.
Кстати, особо огорчённым людям было предложено сохранить билеты и реализовать их, приехав, например, в Тамбов за сто с небольшим километров или в Белгород, за сто с лишним километров. Человек двадцать воспользовались этим предложением и приехали в Тамбов и в Белгород… На удивление, туда они не опоздали.
Дорога в Тамбов была лёгкой, а вот погода ужасно испортилась: ветер, дождь, снег.
В Тамбове пошёл в кино, так как вечером во вторник в Тамбове приезжим делать больше нечего. Но лучше бы я этого не делал. Потому что попал на премьеру фильма «Марсианин». А я, к несчастью, приучен смотреть всё до конца. Но с походим в кино сам виноват, тут винить некого.
В Тамбове спектакль прошёл прекрасно, публика замечательная. Потом была Тула, где было не хуже, если не лучше. Вот только электричество в гостинице вырубило, как только я туда заехал.
Дорога из Тулы в Москву опять была хоть и не длинной, но очень долгой. На въезде в Москву остановили «менты» и ужасно долго мучительно и унизительно проверяли машину «по базе». У них зависал компьютер, что их, конечно, не волновало. Это даже доставляло им какое-то иезуитское удовольствие…
В Белгород из-за погоды решили ехать поездом и не рисковать с самолётом.
Посещение ночного Курского вокзала уже не для слабонервных и ночной поезд Санкт-Петербург – Белгород всё же предназначен либо для очень молодых, либо невероятно закалённых людей. Я уже не молодой, но ещё не невероятно закалённый человек.
Белгород встретил тем, что прямо на привокзальной площади у встречавшей машины спустило колесо, и ярким-ярким солнцем, которое не позволило мне выспаться после ночного переезда.
Спектакль в Белгороде прошёл замечательно. После спектакля я узнал, что в зале было ощутимо много харьковчан, которые, понимая, что к ним я приеду не скоро, решились на короткое, но неприятное путешествие через границу в Белгород.
Из Белгорода в Воронеж выезжали ночью, чтобы приехать, лечь спать и спокойно на следующий день сыграть спектакль. На семидесятом километре от Белгорода на абсолютно ровной и качественной дороге наш автомобиль пробил колесо… много времени мы провели в открытом холодном, продуваемом поле. Водитель безответственно заменил спущенное возле вокзала колесо, а о запасном не побеспокоился.
Мы голосовали, но матёрые мужики-дальнобойщики не останавливались… Даже никто и не поинтересовался, что с нами произошло. В итоге, нас уже под утро подобрали молодые ребята на маленьком, не новом фордике… Молодые ребята – парень и девушка. Причём, девушка была за рулём… Они довезли нас до гостинцы, не побоялись взять взрослых мужиков в степи. А дальнобойщики и владельцы больших внедорожников не остановились…
Воронежская публика приняла спектакль прекрасно, а я, наконец-то, играл в этом славном городе не в «убитом до невозможности» оперном театре, а в хорошем, удобном, бывшем драмтеатре. Берусь утверждать, что мы с публикой доставили друг другу большую радость.
Потом была дорога в Орёл, в котором я не был больше четырёх лет, поскольку орловский драмтеатр стоит на реконструкции всё это время и, возможно, откроется до конца года. Однако, ждать уже было невозможно и меня уговорили работать в так называемом концертном зале «Грин». Это такой зал-трансформер, в котором в последнее время идут «все спектакли». Так мне сказали. Я согласился. Это моя вина.
Прибыл в Орёл затемно. Лёг спать в гостинице с одноимённым названием «Грин» и надеялся выспаться. Но не тут-то было! В два часа ночи я проснулся от того, что казалось, что за окном садится или взлетает большой самолёт. Причём, прямо за окном. Больше часа выясняли в чём причина. Оказалось, что сработала какая-то аварийная вытяжная вентиляция. Ещё час это устраняли. Уснуть удалось в предрассветное время.
А спектакль в зале «Грин» был практически на грани срыва. Нас ввели в заблуждение, сказав, что никакие мероприятия параллельно со спектаклем в концертном комплексе проводится не будут. Однако на двадцатой минуте спектакля откуда-то отчётливо зазвучала мерзкая музыка. Источник этой музыки для меня на сцене был неизвестен. Мне пришлось прервать спектакль и долго требовать от администраторов каких-то действий по устранению музыки. Это потом я узнал, что этажом ниже заработал караоке клуб. А караоке и искусство не совместимы в принципе…
Караоке-то более-менее замолчало, но потом врубилась ещё более громкая музыка, потому что в ночном клубе, который также расположен в этом, прости господи, «Грине» началось мероприятие «Первый звонок» для первокурсников какого-то орловского ВУЗа.
В общем, финал спектакля был скомкан и мне пришлось сократить важнейший монолог. Спектакль заканчивался под грохот дикой и отвратительной музыки с выкриками в микрофон…
Я испытывал горе, смешанное со стыдом. Горе от того, что люди, которые ждали, покупали билеты, выделили время, пришли… Но не получили того спектакля, который задумывался, который был тщательно подготовлен технической группой и который я так старался довести до конца… А стыд от того, что я согласился работать в каком-то «Грине», которым владеют безнравственные и алчные люди, и которым совершенно не важно, что будет происходить, лишь бы были заплачены деньги.
Я сказал публике, что студенты первокурсники не виноваты и они хорошие. И мы все тут на спектакле тоже не виноваты и хорошие. А вот те, кто нас здесь соединил – сволочи.
Но всё равно ответственность за спектакль перед публикой несу я и только я. Мне ужасно совестно. А исправить уже ничего невозможно.
После спектакля в Орле ехал в Москву, горевал и сдерживал слёзы досады и почти отчаяния.
Проехал через Тулу, потом миновал Москву и приехал в аэропорт Внуково, чтобы улететь в Калининград… Здесь и только здесь, дома, я могу восстановить силы, чтобы отвезти свой «Шёпот сердца» на Дальний Восток… Утомительный был тур. Очень надеюсь, что на Дальнем Востоке будет без приключений.
Ваш Гришковец.