Здравствуйте!
И хотелось бы написать о летних радостях, да не получается… Сбитый несчастный самолёт кажется сейчас предельной точкой. Но предела не видно. И переживаниям тоже не видно предела… Ужасно то, что все сразу успели обвинить друг друга. Это говорит о том, что истина в данном случае не нужна. Все, как сумасшедшие, трясут своими правдами, все уверены, что больше других знают и понимают. Все считают себя более остальных информированными или даже причастными…
А я решил отреагировать на переживания и события лирически. Последние два дня писал… Сам не пойму что: рассказ — не рассказ, эссе – не эссе. Но это моя реакция на беду со сбитым самолётом, на увиденные в новостях куски, обломки и осколки большого боинга и летевших к нём людей.
Меня опять, наверное, а точнее, наверняка будут ругать и поливать грязью за мною написанное. Ну да что уж там! Я уже это написал. И уж точно не с целью кого-то обидеть или кому-то на что-то открыть глаза.
Ваш Гришковец
Зимой мне сделали подарок. Привезли из Киева. Маленький красивый мешочек тёмно-бордового бархата. Я с благодарной улыбкой принял его. В мешочке оказался камешек. Довольно острый осколок тёмного гранита. Я с недоумением повертел его в пальцах перед глазами, пожал плечами… И тогда мне весело сказали, что это осколок памятника Ленину, который стоял напротив Бесарабского рынка, и который свергли с пьедестала в декабре прошлого года, а потом разбили вот на такие сувениры. Мне стало грустно. Печально…
Я знал этот памятник. Я много раз жил рядом с ним в гостинице и бесконечное количество раз проезжал или проходил мимо него. Один раз я даже внимательно его разглядел со всех сторон.
Не красивый и не безобразный памятник. Скорее, скромный относительно общего размера окружающих его зданий. Памятник как памятник. Ничего особенного. Может быть, немного мрачноватый из-за цвета камня.
Я хорошо помню как в 1991 году была предпринята попытка снести памятник Ленину на площади Советов в городе Кемерово. Молодой, заметный бизнесмен и политик по прозвищу Лютый (фамилия Лютенко) ночью организовал кран и каких-то людей. Едва не своротили памятник. Однако, прибежали те, кто жил поблизости, долго шли препирательства, в итоге, памятник устоял. Так и стоит на месте по сей день. Я тогда жалел, что не удалась попытка свержения двенадцатиметрового Ленина работы скульптора Кербеля. Очень жалел. Теперь, наоборот, я рад, что памятник стоит на месте, там где и стоял во всё время моего детства и юности.
Стоит этот памятник теперь просто как архитектурный элемент площади на фоне такого же архитектурного элемента – бывшего здания обкома партии. Теперь в этом здании работает губернатор, а герб Советского Союза на его фасаде прикрыт гербом России.
Кстати, кемеровский памятник Ленину курьёзный и в этом смысле уникальный. Ленин в Кемерово стоит в женском пальто. В смысле, пальто застёгнуто на женскую сторону. Точнее, запахнуто… Знающие это кемеровчане не без гордости и с радостью показывают сей курьёз приезжим. Достопримечательностей в городе немного, а тут такая милая деталь. Приезжие веселятся, фотографируют. Хорошо, что не сломали памятник.
Я отлично помню, что моя бабушка, будучи учительницей биологии и анатомии в школе, заведовала всеми школьными клумбами и теплицей. У неё были просто-таки шикарные клумбы! А в год 110-летия со дня рождения Ленина она сделала клумбу, на которой разные цветы были посажены и виде цифр 110 и букв ЛЕТ. Она победила тогда в городском конкурсе клумб и ей в нашем цирке вручили грамоту и настольные часы. Я очень гордился.
После того как бабушка ушла на пенсию, теплица возле школы пришла в упадок. В ней курили и прятались во время уроков старшеклассники, а вечером собирались тёмные личности с округи. Они там выпивали и… даже не берусь предположить, что ещё делали. Новая молодая учительница не хотела заниматься теплицей, да и клумбы при ней поросли чем попало. Потом теплица сгорела. Её руины долго ещё зарастали крапивой и засыпались мусором. Теперь там и следа нет от той теплицы. А я в ней, маленький, бегал по дощатой дорожке, дышал влажным тёплым воздухом и прятался, фантазируя разные чудеса. Это было особое, таинственное пространство.
Руины теплицы были первыми в моей жизни руинами чего-то мне дорогого. С тех пор я не люблю руины. Никакие. Даже античные. Меня огорчает вид рухнувшего или брошенного величия. Даже Парфенон я хотел бы видеть в первозданном виде. И пирамиды… Да и Венера Милосская с руками была бы для меня ещё прекраснее.
В октябрята меня принимали в Ленинграде. Там я учился в начальной школе. Приняли не сразу, не в первой волне. Я не был усердным учеником и не отличался примерным поведением. Отличников принимали первыми и на крейсере Аврора. Торжественно! А меня так, с остальными троечниками, в рекреации первого этажа. Я переживал. Я завидовал тем, кто вернулся с Авроры со звёздочками. Я хотел быть октябрёнком. Мне нравился значок. Звёздочка и лицо кудрявого мальчика в середине этой звёздочки. Я жаждал носить такую же.
А октябрятские звёздочки были двух моделей: металлические и пластмассовые. Металлические были у всех подряд. А вот пластмассовые были редкостью. Они были самую малость меньше металлических, более остроконечные, а главное — мальчик Ленин был на них иной. Он был фотографическим. Чёрно-белый. В центре пластмассовой звёздочки было углубление, а в него была вставлена маленькая фотография юного Ленина, закрытая стёклышком. Мне нравилась именно такая звёздочка. Но в продаже были только металлические. Где пластмассовые брали редкие счастливцы, я не знаю. У нас в классе такая была только у одного мальчика. Я его запомнил исключительно благодаря той звёздочке. Он её давал подержать в руках, полюбоваться, но не более того. Поменять эту звёздочку хоть на что я ему не предлагал, хотя думал об этом. Но как можно было предложить что-то за октябрятский значок?! Это было недопустимо. Звёздочки были вне обмена. Хоть обмен всего подряд на всё что ни попади шёл в школе активно. А звёздочка та мне очень нравилась: маленькая, алая, особенно красивая если смотреть на неё поднеся к солнечным лучам или к лампе, тогда она прям-таки светилась. И малюсенькая чёрно-белая фотография кудрявого мальчика под стёклышком… Мне дороги мои воспоминания.
Хорошо, что в смутные времена крейсер Аврору, на котором принимали в октябрята моих одноклассников, не порезали, не уничтожили, не сделали из него кабак и не растащили по частям на продажу. Благодаря мифическому выстрелу из носового орудия в октябре 1917 года сохранился крейсер времён русско-японской войны. Участник Цусимы. Хоть и бесславный участник, но всё-таки. Японцы тоже сохранили корабль той войны. А больше в мире нет таких экспонатов, даже у англичан и американцев. Теперь Аврора памятник военно-морской архитектуры и мысли самого начала ХХ века. Очень красиво стоит этот крейсер. Повезло и кораблю и нам. Жаль, что броненосец Потёмкин не сохранился. А то бы очень он украсил Одессу. Да и Очаков украсил бы любую набережную. А вспоминали бы в связи с ним лейтенанта Шмидта или нет – дело десятое. Теперь уже десятое.
Памятники Ленину были везде. Повсюду. Я уже не говорю про его бюсты и бюстики, барельефы, мозаичные и живописные изображения… В любой столовой висел какой-нибудь его портрет, почти в каждом троллейбусе или трамвае какой-нибудь вымпел за передовую работу с его профилем. Мы не замечали большинства этих ленинов. Мы не обращали внимания на названия проспектов, улиц и площадей его именем. Он был постоянной частью пейзажа, ландшафта, интерьера… Он был существенной частью мира, времени, и моего детства в частности.
Он в этом детстве вызывал непостижимое восхищение. Он не укладывался в рамки одного человека. Слишком мудр, гениален, вездесущ и добр. Я любил Ленина как доброе божество. Любил до поры до времени. Но детство-то я своё люблю навсегда! Ленин в том моём детстве и меня любил. Благодаря бесчисленным мифам, притчам, балладам, сказкам, стишкам и песенкам я знал, что Ленин любил детей, всё делал для них и для их счастливого будущего… То есть – для меня.
У моего дедушки на столе сколько себя помню стояла фотография Ленина. Ленин за столом читает газету «Правда». Эта фотография с картонной подставкой периодически перекочёвывала со стола на телевизор или на полку книжного шкафа, но всегда на видное центральное и почётное место, и то, на короткое время если стол был нужен для торжественного застолья. Стол был раздвижной, обеденный. Просто дед его использовал, как рабочий. Ел дед на кухне за маленьким столиком. А с позволения сказать гостиная была и кабинетом, и библиотекой, и всем прочим.
Когда дед читал, а читал он только сидя за столом, фото читающего Ленина стояло рядом. Они читали вместе. Дед бережно относился к этой фотографии. Это было его личное, непоказное и сугубо искреннее дело.
Как-то я маленький взял дедова Ленина и куда-то понёс. Дед молча с улыбкой забрал его у меня, покачал головой и поставил на прежнее место. Это было сделано так… Что я всё тогда почувствовал и навсегда запомнил. Очень я любил моего деда. Я люблю память о нём. Он в моих воспоминаниях безупречный человек. Жаль, что дорогое ему фото пропало тогда, когда я ещё не ценил памятные детали и любил выбрасывать хлам и старьё. Сейчас бы дедушкин Ленин читал газету в моём кабинете, как просто дорогая моему деду и мне, именно в связи с дедом, вещь.
В шкодной своей юности я позволял себе серьёзную шалость и даже дерзость. Позволял себе её я не то, что без зрителей, но и без свидетелей. Я отлично понимал тогда ту дерзость, как что-то недопустимое. Оказавшись летом на центральной площади в погожий день я любил зайти в могучую тень памятника Ленину, и когда вокруг никого не было, выставлял из тени руки так, чтобы у тени Ленина над годовой появлялись рожки из теней от моих рук. А однажды я сделал уж совсем неприличную тень. Но тут же ужаснулся своему поступку, сокрушительно устыдился и сознаюсь в содеянном только теперь. Думаю, что меня тогда не одобрили бы, увидев такое, даже наши записные хулиганы и школьные сквернословы-похабники.
Все школьные годы летние каникулы я проводил у бабушки в городе Жданове, ныне Мариуполе. Бабушка, та, что не была учительницей биологии, жила рядом с Азовским морем в небольшом беленьком доме на улице Грибоедова, в районе, который местные называли Гаванью. «На Гавани», – говорили они. Этот район ещё называли Нахаловкой, потому что он был застроен без всякого плана, и как кто захотел. Воду брали из колонок на улице, туалеты были те самые… Деревянные, вонючие, со страшными ямами. У бабушки ещё была летняя кухня и огород. Бабушка выращивала выдающиеся помидоры. В разгар урожая она выставляла за калитку на улицу маленькую зелёную табуретку, а на неё ставила эмалированный тазик с пирамидой самых красивых и крепких помидор. Иногда у неё эти помидоры покупали за сущие копейки.
Помидоры я тогда не любил, но с ними меня принимали в компанию вечно пропадающих на море или лазающих по фруктовым деревьям местных пацанов. Я приносил им помидоры, краюху хлеба и меня брали с собой даже в самые опасные места, типа реки Кальмиус или на рыбоконсервный завод, куда ходить мне было категорически запрещено.
Гавань тогда жила весьма шебутной и особенной жизнью. Дома Гавани с одной стороны жались к железной дороге, с другой сползали в море, а с третьей упирались в стену рыбзавода, за которым текла глубокая, тёмная и жутко грязная река Кальмиус.
Рыбзавод сильно вонял, в Кальмиусе была вся таблица Менделеева, а море у Гавани было таким мутным и замусоренным, что страшно вспоминать. Но завод шумел, на нём работала и воровала с него рыбу добрая половина всей гавани, а Кальмимус кишел ржавыми, но шустрыми траулерами, которые в него заходили из моря, швартовались и сдавали улов на завод.
На Гавани было три маленьких пляжа, которые по-сути были кусочками свободного от строений, нагромождения искорёженных метало-конструкций и камней песчаного берега. На этих пляжах происходила вся летняя жизнь. Кто-то жил у самого моря, кому-то надо было идти минут пять, кому-то десять. Но гаванские люди, приехавшие к ним родственники и квартиранты, для которых и такое море было в радость, собирались на пляж каждый раз как на длительный пикник, то есть с едой на завтрак, обед и ужин, с бадминтоном, шашками-шахматами, колодами карт, газетами, книгами, рукоделием и прочим. Пляжи были замусорены до невозможности, да и в море плавало столько всего, что трудно было в отдельные дни пересилить себя и шагнуть в прибой, в котором арбузные корки и медузы были самыми невинными ингредиентами.
В том море я научился плавать и нырять, ловить руками и есть живьём шустрых креветок, доставать из ржавых труб и утопленных автомобильных покрышек чёрных бычков-кочегаров. На том море получил я свои самые сильные переживания по поводу рыбалки. Там я видел лодки браконьеров, которые ночью подходили к пляжам, а местные тётки забирали у них улов… Осетров, судаков, камбалу… Чтобы уже пораньше утром продать на базаре из-под полы.
У того моря я был впервые сильно увлечён девочкой. Мне было 13. Ей, думаю, около того. Юля Костенко. Она ходила на море одна. Я знал куда и ошивался там, как бы случайно. Я знал, где она живёт, и частенько вечером слонялся возле её домика. Мечтал пригласить её в кино в Дом культуры рыбзавода (местные называли его клуб «Бычок»). Но так и не решился. Отважился только взять у неё адрес и всю осень, зиму и весну писал ей письма. Она ответила несколько раз. Помню, очаровательный её круглый почерк и большое количество очаровательных же ошибок. На следующее лето у неё появился парень из центра города. Старше и больше меня существенно.
В клубе «Бычок» каждый день «крутили» новое кино, точнее старое, но каждый день другое. Рукописную афишу с репертуаром на ближайшие три дня вешали у входа в клуб и на улице рядом с бабушкиным домом. Сеанс был только один – 19.00. На индийские фильмы случались аншлаги. Все шли с газетными кулёчками семечек. Плевали на пол. В том клубе было прохладно и хорошо. Там я посмотрел все хиты индийского кино семидесятых годов, все фильмы про Анжелику, всё про Зорро, все серии Синдбада, а также всё про басмачей, гайдуков, Фантомаса, видел всех югославско-гэдээровских индейцев с ковбоями… Раз десять за несколько лет посмотрел Клеопатру с Элизабет Тэйлор. Про какие-то мелодрамы и производственные ленты вспоминать не хочу.
В город с бабушкой мы выбирались не часто. Только в магазин или настоящий кинотеатр. Парикмахерская и маленькие лавчонки были на самой Гавани. Город Жданов я любил. В нём везде продавалось мороженое, газированная вода (ситро), квас и прочее. В Жданове было много роскошных роз, очень много. Несмотря на страшное окружение гигантских металлургических заводов и жуткую экологию, Жданов летом производил впечатление вполне радостного, южного приморского города. Мне нравился парк в центре, нравился драмтеатр, точно такой же, как в Кемерово… Страшноватый памятник Жданову всё-таки не пугал. А местный Ленин по сравнению с кемеровским был даже милым.
Мне нравилось одному ходить в город. Я любил с жары, доев мороженое, зайти в центральный ждановский книжный магазин. Он назывался по-украински, кажется, «Свiточ» (или «Светоч). Там всегда было тихо, прохладно и торжественно. Людей, в отличие от кинотеатра, рынка и универмага, совсем не было, а главное, в нём было очень много книг. Книг красивых, в хороших переплётах. Запах в этом магазине был волшебный, волнующий. Я разглядывал книги, трогал их, гладил, листал, нюхал. Тогда в стране за книгами давились, стояли в ночных очередях на подписки, сдавали макулатуру, чтобы иметь возможность купить серый том Дюма. А тут были Вальтер Скотт, Майн Рид, Фенимор Купер… Книги были на украинском языке. Я не мог их читать. Но это были книги! Я листал их, разглядывал иллюстрации. Один раз я даже не выдержал и купил Герберта Уэллса. Пытался читать. Не получилось. Но книга была красивая.
Несколько раз бабушка раздобывала на рыбоконсервном заводе путёвку в пансионат этого завода в селе Ялта на Азовском море. Туда мы ездили с родителями. Пансионат был маленький и бедненький, но это был пансионат! И море там было другое, и жизнь… В той Ялте отдыхали донбасские шахтёры – богатые люди. Их шахтёрские пансионаты горели вечером огнями, гремели музыкой танцплощадок. Вглубь этих пансионатов уходили роскошные аллеи. А там были рестораны, красивые колоннады, открытые бесплатные для проживающих кинотеатры. Туда с улицы не пускали. Мы с родителями прогуливались вдоль этих вожделенных чертогов, заглядывали в их глубины, и фантазировали те радости, которые были доступны богатым и особым людям из шахтёрского мира. Даже кафе «Де Пари» в Монако так не будоражило мои фантазии, как те пансионаты.
Однажды мы с родителями съездили в Милекино на лучшие азовские пляжи. Мне долго казалось, что лучшего моря в мире быть просто не может.
В те же годы я несколько раз побывал в Донецке. Я мечтал попасть в этот город, потому что в Донецке делали лучших в СССР солдатиков. Это были чудесные солдатики: индейцы, ковбои, пираты, викинги, римские легионеры. Они были пластмассовые, одноцветные, но объёмные и очень подробно сделанные. Они были невероятно ценны в Кемерово. Да где угодно! А в Донецке их можно было купить в магазине. Город мечты!
Донецк вообще тогда поразил меня богатством, чистотой и какой-то обильностью. Обилие было на улицах, а главное, обилие было дома и на столе у тех, к кому мы приехали. Это было даже не обилие, а изобилие. В Донецке было тоже очень много роз… Мне запомнились громкие, часто толстые люди, сверкающие золотыми зубами улыбок. Золотые зубы были признаком настоящего достатка.
Однако, из азовской Ялты и из Донецка я с радостью возвращался на Гавань к бабушке. Там было моё свободное, пацанское удалое детство. Там я был ловкий, дочерна загорелый, тощий и счастливый.
Теперь этого мира нет. Нет бабушкиного дома. Снесён. На его месте просто зияет пустырь. И её идеального огорода нет. А это был образец более, чем европейского порядка, чистоты и процветания. Не шумит и не воняет рыбзавод. Нет траулеров на Кальмиусе, который от шлаковых вод с металлургического комбината стал ещё грязнее. Жизнь на Гавани завяла. Большинство домов пустует. Заброшен и как-то покосился клуб «Бычок», нет парикмахерской. Лавки давно закрыты. Улица Грибоедова умерла. А в городе Мариуполе на знакомых мне улицах погибали люди.
Попытался найти домик, в котором жила Юля Костенко, я приезжал в Мариуполь больше года назад. Не нашёл. Переулок, по которому мимо её домика проходил много раз, нашёл, а сам домик не узнал. Все дома безлюдные. Который тот самый, понять не смог. Весь мир моего летнего детства теперь руина. Безобразная и отталкивающая, как разрушенный гнилой зуб. Нет теперь пейзажа и ландшафта моего детства. Исчезла какая-то основа, какой-то глубинный и базовый пласт.
Когда спустя двадцать лет после службы я побывал на Русском острове и увидел руины «Школы оружия Тихоокеанского флота», то есть, руины той учебки, где прошли первые, самые страшные недели и месяцы моей службы… Где мне было так плохо, страшно, унизительно и беспросветно, как не было нигде… Я всё равно не был рад. Я взял с тех развалин кирпич. Храню его зачем-то. Кирпич старый, ещё дореволюционный, сделанный на века.
Я живу меньше полувека, а уже так много руин, которые я помню живыми домами…
Как беззащитны оказываются камни! Даже гранит памятников.
Мне было лет десять-одиннадцать когда с бабушкой, не той, что жила в Жданове, а той, что была учительницей биологии, мы осенью оказались в Москве. Бабушка повела меня на Красную площадь. Там мы встали в очередь в мавзолей Ленина. Очередь шла медленно и была огромной. Я устал и весь измаялся. К тому же, замёрз. Бог знает, сколько мы провели в той очереди. Но вот и мы вышли на прямую к мавзолею, уже увидел я вход, втягивающий в себя очередь, увидел солдат караула у входа… и вдруг до меня дошло, что вскоре я увижу… не Ленина, а мёртвого человека. Мертвеца. Я очень резко и сильно это осознал, испугался, ощутил отвращение и жуть. Я понял, что не хочу туда. Не хочу категорически… И не пойду! Я заявил об этом бабушке. Она не захотела слушать мои глупости. Она не поняла меня. Тогда неожиданно для всех и даже для самого себя я попросту сел на мостовую и сказал, что не пойду. Я сказал это так, что бабушка сразу всё поняла и скорее увела меня прочь, сгорая от стыда и обиды. Она не бывала в мавзолее. Так и не побывала. Как и я.
Помню все эти баталии по поводу захоронения Ленина, мол, надо упокоить его останки, и, возможно, жизнь наладиться. Кто-то кричал, что это азиатчина и мракобесие и, мол, как не стыдно выставлять и хранить мумию в центре Москвы… Я тоже очень рьяно участвовал в этих дискуссиях. Был уверен, что Ленина надо, как минимум, похоронить, а лучше бы развеять и уничтожить его прах, чтобы и следа не осталось.
А теперь рад, что стоит мавзолей на месте, и мумия на месте. Я представить себе не могу Красную площадь без мавзолея. Я даже не понимаю, красивый он или не красивый, этот мавзолей… Он для меня какой-то обязательный. Он на своём месте для меня был всегда. Так что даже не берусь судить о его архитектурных достоинствах. Он часть незыблемого пейзажа. Без него же будет что-то зиять или торчать вместо него…
Чем дальше, тем сильнее я начинаю ценить то, что является незыблемым, но при этом остаётся для кого-то живым.
Я живу в Калининграде вот уже 16 лет. Я вижу, как ценят, и сам ценю всё то, что осталось в весьма разрозненном и часто ущербном виде от города Кёнигсберга. Всё то, что когда-то не сломали, не разбили и не уничтожили те, кто брал этот город. А тем, кто его брал, хотелось уничтожать. Им хотелось разбивать надгробия с готическими надписями, сбивать барельефы, ломать памятники. Их можно понять. Это же были надгробия и памятники каким-то немцам. Пусть эти немцы были даже не кайзеры и полководцы, а какие-то учёные, строители или музыканты. Шиллера и Канта пощадили. А скольких разбили! А теперь и кайзеров жалко, и полководцев былых времён. Красивые были памятники. Снесли, сломали, разбили. Город Калининград теперь мучительно и часто бессмысленно ищет своё новое лицо… И надо видеть лица пожилых немцев, которые приезжают в город своего детства и не находят его.
Когда толпа сносит памятник… А памятник сносит и разбивает только толпа… Перемещают или демонтируют памятники инженеры, рабочие и техники, руководствуясь целым рядом принятых решений… А сносит памятник толпа! (Даже если это памятник какому-нибудь фюреру. Просто памятники фюрерам стоят не долго, поэтому не о них и речь).
В момент крушения памятника исчезает для кого-то важная, привычная, возможно любимая или наоборот, но привычная, часть пейзажа. Точнее, привычный пейзаж исчезает, уходит основа. Этого, конечно, не осознаёт человек, жаждущий что-то сломать.
Человек, ломающий памятник, приговорил, признал его виновным в той жизни, которая кажется человеку плохой и несправедливой… И он ломает памятник, ломает пейзаж, рушит основу.
Потом он немедленно хочет на место снесённого поставить другой памятник. Он придумывает героя… Но я не об этом. Это отдельная тема.
Когда ставили памятник Петру Великому работы Церетели в Москве, как много голосов было против! Это были разумные и сильные голоса. Мой скромный голос тоже был в этом хоре. Мы не хотели этого монстра. Мы негодовали. Помимо непомерных размеров и безобразия самого монумента в этом памятнике было много другого. В нём было и кумовство, и барство властей, и катастрофическое отсутствие вкуса, и дикость девяностых годов, в которые этот памятник был отлит. Это был памятник тёмной наглости и несправедливости. Но его установили вопреки всем протестам. Его хотелось взорвать, уничтожить, испепелить.
Но вот он стоит уже семнадцать лет. И теперь я был бы тем, кто встал бы на его защиту. Почему? Да потому что он уже успел попасть во многие семейные фотоальбомы, на его фоне снято много свадеб, он нравится детям, особенно мальчикам… Я сам это видел.
Он пустил корни, этот памятник. Он врос не в дно Москва-реки, а в чьи-то жизни, в чей-то пейзаж. И Пётр I Церетели, конечно же, памятник безумию девяностых. А это время должно быть как-то отмечено.
Когда люди в Киеве весело сбрасывали с постамента Ленина, осколок которого мне передали в подарок, они были уверены, что уничтожают символ несвободы, угнетения и тёмного прошлого. Они не видели этот памятник в своей новой наступающей жизни. Их можно понять. Я их понимаю.
И город Жданов в своё время надо было переименовать. Точнее, вернуть былое имя – Мариуполь…
Но прежнего Мариуполя на тот момент уже не было, того, который когда-то назвали Ждановым…
Сменили название – сменились герои. Появился Ренат Ахметов с его шатией-братией. Появилось чудовище-Янукович. А металлурги и шахтёры перестали быть богатыми и зажиточными мужиками, солью земли и гордостью. И в Мариуполе не стало роскошных роз, умер рыбоконсервный завод, умерла Гавань, на улицах города пролилась кровь, много крови.
Сбросили памятник с пьедестала. Разбили на маленькие кусочки. Сделали это и не поняли, что сразу оказались в другом Киеве… До того, как памятник Ленину поставили, это был тоже другой Киев. Но не тот, в котором памятник сломали. Когда сбрасывали памятник с постамента, люди не понимали, что задели такие глубинные платы, что неизбежен тектонический сдвиг.
Они, конечно, не могли тогда этого понять и знать…
Но теперь-то знают!
Нет и не будет прежнего Киева, нет и не будет прежней Украины, нет и не будет целых городов и посёлков, нет и не будет прежнего мира. Нет и не будет прежней земли моего летнего детства.
Как беззащитна и нежна история! Как легко ломать её памятники и вырывать из неё страницы, как легко её переписывать! Как хрупки камни её монументов!
Беззащитные памятники…
И как безжалостна та же история к тем, кто ломает её камни и рвёт её страницы! Точнее, не безжалостна — она беспощадна.
Вот и в том кусочке гранита, привезённого мне из Киева, уже так много свежих руин.