Весь день, с самого утра было яркое, можно сказать, нестерпимо яркое солнце, сильный ветер и небольшие, стремительные облака на небе. Птицы надрывались, как могли. Неужели, чёрт возьми, никому из них не захочется поселиться в новом, чистеньком, пахучем скворечнике. Смотрю, как он висит на старой, корявой, уютной яблоне… Вот прям сам бы там жил!

А сейчас хочу рассказать про посещение своего ленинградского двора и своей первой школы… Побывал там 20-го февраля.

Дом, в котором мои родители и я снимали малюсенькую однокомнатную квартиру с 1973 по 1976 год, имеет адрес, который запоминается легко и сразу: Институтский проспект, дом номер 1. Это Выборгская сторона. Через дорогу от нашего дома начинался парк Лесотехнической академии. Номер школы, в которую я пошёл, тоже было запомнить нетрудно. Я пошёл в школу в 1974 году, номер школы – школа №74 г. Ленинграда. Теперь это 74-я гимназия города Санкт-Петербурга.

Район Питера, в котором прошли три года моего очень нежного детства ничем не особенный. Если человека с закрытыми глазами туда привезти, открыть глаза и сказать, что он находится на окраине Томска, Барнаула, Орла или Хабаровска, то он и не усомнится, и не заподозрит подвоха, и ничто не напомнит ему в городском пейзаже, что он в городе Петра и колыбели трёх революций. Рядами идут скучные пятиэтажки – хрущёвки силикатного кирпича, с вкраплениями отголосков сталинской архитектуры. Между пятиэтажками торчат точечные девятиэтажки на один подъезд, которые выглядят свежее пятиэтажек, но которым тоже уже за сорок лет.

Я приехал 20-го февраля около трёх часов дня к дому номер 1 по Институтскому проспекту и вошёл во двор… Я не был в этом дворе 37 лет… И я сразу всё узнал, всё вспомнил, всё нашёл.
Я не случайно выбрал именно это время для посещения… Именно конец февраля. Я хорошо помню конец февраля того своего возраста, потому что 17-го у меня день рождения, а день рождения так или иначе запоминается. Погода в этот раз была точно такая же, как и в мою бытность: хмурая, неуютная, с потяжелевшим уже снегом.
Я безошибочно нашёл подъезд (если по-питерски то – парадную), и над входом цифру 54. Зайти я не смог, так как на двери был кодовый замок. Тогда его не было, а то я бы и код вспомнил, если бы его не сменили. Да я и не хотел заходить. Убеждён, что и запах в доме не изменился, и зачем мне смотреть на дверь той квартиры на четвёртом этаже? Просто для того, чтобы сопоставить ощущения высоты кнопки звонка теперь с тем, какое у меня было почти сорок лет назад? Это ни к чему…
Я постоял, оглядел двор, нашёл всё и на своих местах. Единственно, кирпичный мусоросборник, который был для нас чем-то вроде замка, запретной горы, на которую строго-настрого нельзя было забираться, и потайным местом… Теперь вместо него просто огороженная площадка с баками для мусора. Но остаток кирпичной стены ещё торчит из снега, как древняя руина…
Потом я решил пройти от дома до школы. Мне думалось, что я не найду эту дорогу, так как я её внятно не помнил. Но я прошёл через двор по диагональной тропинке, перешёл через переулок, увидел новое высокое здание, которого раньше точно не было, прошёл мимо него во двор, двинулся дальше по тропинке между деревьями и понял, что иду, как ходил в школу когда-то… Я пришёл к своей школе ни разу не сбившись с пути. Она оказалась недалеко.

Что больше всего меня поразило?…
Зайду чуть издалека.

Я много раз бывал в тех местах, которые мне памятны, которые связаны с моим детством или с моей юностью. В Кемерово мы много раз меняли жильё и всё время жили на окраинах. У меня есть несколько дворов детства. Когда я возвращался туда, я находил большие изменения. Я видел, что за той дорогой, которая когда-то опоясывала город, а за ней были видны поля, и даже трактора с комбайнами в этих полях, теперь громоздится не просто микрорайон, а город уходит далеко туда, куда мы даже не решались забредать или заезжать на велосипедах из опасения столкнуться с деревенскими пацанами.
Я видел изменённый до неузнаваемости школьный двор той школы, которую закончил, перекрашенную снаружи и изменённую внутри саму школу. Я посетил руины учебного отряда № 1 «Школы оружия» Тихоокеанского флота, и взял кирпич с этих руин. Я знаю, что того корабля, на котором я служил, давно нет… Я привык встречать на прежних местах либо сильные изменения и новшества, либо руины и забвение.
Но приехав в питерский дворик на Институтстком проспекте, и дойдя из него до школы, я впервые столкнулся с совершенно другим… Ничего не изменилось!!! Совсем! Новые дома, которые выросли вместо клубка гаражей или пустырей – не в счёт. То, что на гастрономе в соседнем доме, куда я часто бегал за хлебом и молоком, теперь вывеска «Супермаркет» — это тоже не в счёт. Не изменилось другое…
Деревья, которые я помню, не показались мне теперь меньше. Дом как был светло-серый, так и остался светло-серым. Он не потемнел, не пошёл пятнами, не дал трещин, не осел. Он такой же. Он не показался мне больше или меньше. Двор не показался мне меньше ли просторней. Два островка кустов сирени – на прежних местах. В глубине одного у нас был штаб и шалаш. Штаб на месте. Шалаш, видимо, будет летом. Кустов не стало больше или меньше, железная ограда вокруг палисадников вдоль дома та же и покрашена, кажется, теми же красками.
В соседнем дворе, за переулком, в том самом дворе, через который я ходил в школу, на прежнем месте большое круглое углубление в земле. Нам говорили, что это — огромная воронка от немецкой авиабомбы. Углубление идеально круглое. На дне этого углубления-воронки – маленький, гнилой водоём, в котором мы ловили тритонов и пускали по нему самодельные парусники. Зимой эта вода покрывалась льдом, и получался маленький каток, пока не выпадал снег. Со всего околотка к этой воронке сходились дети, чтобы кататься с её склонов на санках.
Воронка на месте. Горка на месте. Дети на месте. Правда, я был днём, и их было совсем мало. Но к вечеру их точно должно было собраться много, потому что склоны укатаны большим количеством санок и поп. Мало того, когда я подходил к горке, с неё уводили мальчика, который тянул за верёвку санки «Чук и Гек» в точности такие же, какие были у меня.
Их мне подарили родители на новый 1976 год. Это была моя мечта – санки с рулём. Такие санки были у детей из, что называется, обеспеченных семей. Но мои родители, аспирант(папа) и молодой специалист(мама), купили мне их. Мне кажется, что ничего ценнее я в жизни своей в подарок не получал… Деревья, между которыми шла тропинка в школу, все на своих местах, ни одно не сломано, ни одно не сгнило. Они стоят всё под тем же углом и, кажется, не выросли даже на сантиметр. В школе и вокруг неё всё прежнее. Сменилась только табличка. И дети во дворе играют и бегают также. Только теперь они одеты ярче, и у них вместо ранцев и портфелей цветные и гораздо более весомые рюкзаки.

Я был потрясён! Я впервые в жизни так остро увидел скоротечность жизни. 37 лет! Моя жизнь, в которой так много всего произошло… для нашей страны сменились эпохи!!! А здесь ничего не изменилось!
Я был готов увидеть любые изменения. Изменения в любую сторону. Но не был готов увидеть отсутствие изменений (как я уже сказал, новые строения и вывески не в счёт).
Вот трансформаторная будка, за которой мы прятались и занимались секретными делами, вот деревья, среди которых мы жгли костры из ящиков, которые таскали со двора гастронома, который теперь называется супермаркет. Мы старались найти пластиковые бутылки, которые тогда были редкостью, из под клея или шампуня, потому что напитков в пластиковых бутылках тогда не было. Их здорово было зажечь на костре и носить на палке, чтобы горящий пластик капал маленькими, огненными каплями. Эти капли падали на землю со звуком, похожим на падение маленьких авиабомб. Именно здесь, среди этих деревьев, Геша, самый старший в нашей дворовой компании парень(года на два меня старшие) случайно или нарочно налил мне горящего пластика на левую руку. Вот эти деревья, а вот маленькие, белые шрамы у меня на руке… Вот возле нашей парадной электрощиток. В нашем доме он был только у нашей парадной. За этим щитком я когда-то нашёл чей-то клад: в полиэтиленовом пакете была пачка сигарет, перочинный ножик и три рубля. Сигареты я отдал отцу, ножик сразу же куда-то делся, а на три рубля в овощном магазине на всю ватагу мы купили конфет и сухого киселя в брикетах, который было тогда очень модно грызть. Всё на месте.

И то, что я это помню, совершенно не значит, что у меня какая-то особенная память или что мне это каким-то особенным образом дорого. Просто, детство имеет такое свойство, в детстве нет незначительных или второстепенных вещей и событий. И это самый правильный подход к жизни.

Я сфотографировал что-то. Понимаю, что эти фотографии никому, кроме меня, ничего не скажут. Но, когда в спектакле «Как я съел собаку» я говорю про тоску мальчика, который один слоняется по двору, а остальных друзей загнали, когда этот мальчик с грустью смотрит на окна домов, за которыми сейчас его друзья, но которых уже сегодня не выпустят… Когда я говорю про дорогу в школу и свет из школьных окон, для меня это — именно эта тропинка, окна именно этих пятиэтажек и это та самая школа.

Ваш Гришковец.

Сегодня короткая передышка. Вчера прибыл в Москву, а сегодня лечу в Нижний. Плохая погода по-прежнему преследует. Два дня Киров (хотя мне гораздо больше нравится Вятка) был засыпан свежим снегом. Вчера вылетали, в городе была шикарная метель. Прилетели в Москву, здесь после полудня тоже посыпался снег, и был такой ветер, что казалось крыши сдует с домов. Сегодня с утра яркое солнце, ни ветерка, но надо вылетать. Если в Нижнем будет гадкая погода и снег, то я готов принять вину на себя.

Летели вчера в Москву той самой авиакомпанией и точно таким же самолетом, какой позавчера разбился возле Тюмени. Я привык летать и люблю самолеты, но вчера было жутковато садиться на этот борт. За целый день глаза привыкли видеть логотип компании, а также обломки и лохмотья самолета, братом-близнецом которого нам нужно было подняться в воздух. Летели мы на целых сорок минут дольше расписания, в Москве долго не давали посадку из-за сильных порывов бокового ветра. При посадке нас болтало так, что многие явно произносили про себя какие-то молитвы…

А вот в Ижевск из Перми, и из Ижевска в Киров мы ехали по земле. Причем, довольно долго ехали по земле в буквальном смысле этого слова. Просто на изрядном участке дороги в Удмуртии асфальт напрочь отсутствовал. Дороги ужасающие. Города завалены горами тающего днем снега, а ночью снова сверху сыпало, и сугробы пополняли утраченное.

В Ижевске я был первый и единственный раз весной 1989 года. Тогда наш театр «Мимоходъ», который состоял из двух человек, пригласили на юморину в ижевский медицинский институт. Мы согласились на эту поездку, хотя большая часть нашей программы была совсем не юмористическая. Уж очень хотелось поучаствовать в чем-то веселом, выехать куда-то из Кемерово, увидеть других людей. Та поездка сыграла серьезную роль в моей жизни. Выступили мы хорошо, несмотря на довольно печальную программу публика, ожидавшая юмора, нас поддержала. Пантомима тогда была в фаворе. Но главное не это. В той юморине в качестве настоящих звезд участвовал челябинский театр клоунады «Проспект». Мы познакомились с этим театром, подружились, они очень высоко оценили нашу технику пантомимы и то усердие и бескомпромиссность, с которыми мы у себя в Кемерово осваивали этот сложный и столь бесперспективный жанр. Ребята из «Проспекта» дали нам нужные телефоны, адреса, а впоследствии и рекомендации, благодаря которым мы попали на несколько больших фестивалей пантомимы, на которых у нас сначала был большой успех, а потом, с той же программой, полный провал. Тот успех привел меня к решению все-таки заниматься всерьез искусством, не думая о продолжении филологической деятельности… А провалы привели к распаду нашего маленького театра, который подтолкнул меня к созданию собственного театрика… Вот тебе и юморина в Ижевске.

А еще в Ижевске в этот раз я встретил двух людей, с которыми был знаком еще во время службы на флоте. Один из них служил капитаном-лейтенантом на атомной подводной лодке, а другой тоже, можно сказать, служил в поселке Заветы Ильича в театре тихоокеанского флота. Был когда-то такой театр, в котором при военном руководстве работали и совершенно гражданские люди. Оба эти человека любили играть на гитарах и петь бардовские песни как своего, так и не своего сочинения. На этой почве мы и познакомились. Меня иногда привлекали к концертам художественной самодеятельности, и вот на каком-то мероприятии я познакомился с актером Михаилом, а потом и с капитаном-лейтенантом Маратом.

Я очень благодарен этим людям, они давали мне возможность и радость человеческого общения на те темы, которые были для меня жизненно необходимыми. С ними можно было говорить о музыке, поэзии, кино. В частности, Михаил когда-то на своем стареньком магнитофоне поставил мне первую запись «ДДТ». Я не знал об этом коллективе и услышал его тогда в первый раз. Еще они приглашали меня к себе домой… Михаил жил один, у Марата была семья. Дома у Марата можно было хоть ненадолго почувствовать запах настоящего семейного жилья и вкусить домашней еды. У Миши можно было бесконечно слушать музыку, слушать его песни и, например, есть пряники с молоком…

Кто я был для них такой? Матросик, каких были тысячи в Заветах Ильича и Совгавани. Как-то же они разглядели во мне ту самую жажду и тот самый голод общения и надежды на что-то человеческое… Удивительно, но эти оба человека оказались из Ижевска, и вот прошло двадцать пять лет, и мы повстречались. Четверть века!!! Уму непостижимо.

У них хранятся мои смешные рисунки той поры. Миша мне отдал пожелтевшие бумажки с моими юношескими стихами, которые я приносил ему в надежде, что он сможет сделать из этого песни. Мне даже страшно было брать в руки эти бумажки, видеть эти беспомощные наивные строки. Один стишок написан на куске обоев. Откуда у меня взялся этот листочек? С бумагой на корабле было сложновато, но обои-то я откуда взял? Не помню. И какие-то строки я не помню как, и когда, а главное, почему и зачем писал. Поэт я был никудышный… Правда, тогда я этого не понимал. Я понял это только вернувшись в университет и познакомившись с настоящей большой поэзией. Большинство своих стихов я уничтожил, но, к несчастью, многие из них помню.

У Михаила сохранилась удивительная фотография. Эта фотография сделана в июне 1988 года. Я только-только вернулся со службы, и на этой фотографии я где-то через месяц после возвращения домой. Я послал это фото на Дальний Восток своему старшему приятелю и актеру и даже забыл, что такая фотография была. На этом фото я четверть века назад. Я наслаждался тем, что можно было не бриться, и моментально отпустил бороду. На фото вы можете увидеть на голове кепку, а на ногах – какие-то нелепые кроссовки. И то, и другое было того самого качества, какое было в самом начале перестройки. Но кепка и кроссовки были ярко-красные, это я помню отчетливо. Обрезанные джинсы были очень смелой одеждой для того времени, да и вообще я выглядел диковинно. Я гордо стою рядом с Нивой. Эту машину папа купил, когда я служил. Это был первый автомобиль в нашей семье, я его ласково называл «жабой», потому что он был ярко-зеленого цвета. Этот автомобиль доставил нам очень много радости и хлопот. Пока не было гаража, мы постоянно боялись, что его угонят и по ночам регулярно выглядывали в окно… Но радости он доставил намного больше.

Я так рад был увидеть эту фотографию. На этой фотографии абсолютно счастливый человек. Здесь первое лето после службы, здесь свобода, надежда, полная голова, полное сердце иллюзий и еще очень-очень много самых разнообразных надежд. Надежд на страну, на чудесное ее будущее и абсолютная уверенность в собственных силах.

Ваш Гришковец.

Лори покупала мне молоко для чая. В Англии всё имеет какие-то другие, непривычные нам формы, вкусы, содержание. Чего стоит только их правостороннее движение! Очень многим предметам я удивлялся. Я уж не говорю про английские меры длины и веса. Молоко, которое покупала Лори, было нормальным молоком. Вот только коробка была ужасно странная. Она была какой-то высокой и узкой. Неудобной. Она не входила на полку в холодильнике, была неустойчива и как-то совсем не была похожа на коробку молока. Я не особенно много пил чая, тем более с молоком, но чтобы молоко не прокисало, я его выпивал. Выпивал с удовольствием.

И вот в одно утро я проснулся, в квартире было тихо, Лори, как всегда, уже куда-то ушла. Я отправился на кухню поставить кипятиться воду и заглянул в холодильник, который был совершенно пуст и работал только из-за коробки с молоком. Когда я открыл дверцу, с неё на пол закапало молоко. Лори купила утром молоко и для чего-то вскрыла пакет. Вскрывала она его ножницами или ножом и, видимо, трясущимися руками слегка поранила угол пакета чуть ниже середины. Из этого маленького пореза сочилось молоко. Я быстренько нашёл небольшую миску, вымыл её, протёр и поставил пакет молока в неё, чтобы вытекшим молоком всё-таки можно было воспользоваться. Ещё я вымыл и протёр холодильник стёр молоко с пола. К дверце холодильника я приклеил маленькую записку, в которой написал, мол, Лори, с молоком была такая проблема, но я её устранил. Ещё я попросил молоко из миски не выливать, так как безо всяких выпью его или добавлю в чай. Вскоре я ушёл из дома, вечером был спектакль, я посидел в пабе и вернулся во втором часу ночи. Лори сидела на своём привычном месте, курила и пила херес.

Как только я вошёл, она пригласила меня подойти, я подошёл, увидел перед Лори на столике пепельницу, в которой было много окурков. Обычная бутылка хереса была ополовинена. Лори, явно, захмелела. Она поднялась навстречу и сразу же спросила:
— Юджин, что ты хотел сказать этой своей запиской?
Я не знал, что ответить и пожал плечами, после этого развёл руками.
— Это не ответ, — сказала она и самую малость покачнулась. – Уж не хотел ли ты сказать мне, что я небрежно обращаюсь… — тут она задумалась, с чем же именно она небрежно обращается, — …что я плохо о тебе забочусь, и предоставляю плохие условия.
— Господи, Лори, — вырвалось у меня, — я ничего подобного даже в мыслях не имел! Мне очень у тебя нравится! И я просто проинформировал тебя о том, что произошло.
— Ты мог бы вылить это молоко, выбросить коробку, а я бы купила новое. Зачем понадобилось столько сложных действий ради простого молока?
— Ло-о-о-ри!- сказал я и снова развёл руками. — Как же можно выливать молоко?! Если б мои бабушка с дедушкой увидели, как я выливаю молоко в раковину или в туалет, они бы прокляли меня, — сказал я и заулыбался.
Лори отступила на полшага назад, прищурилась и буквально просверлила меня взглядом насквозь. Так она смотрела на меня секунд семь-восемь. А потом шагнула ко мне, приблизила своё лицо к моему почти вплотную, подняла вверх указательный палец правой руки и потрясла им.
— Гитлер был сумасшедшим, когда напал на Россию! – резко сказал она, развернулась и ушла восвояси.

Как я уже говорил, обычно, если я возвращался домой поздно, далеко за полночь, Лори, скорее всего, спала. Во всяком случае, дверь на её половину была заперта, и оттуда не доносилось никаких звуков. Она только несколько раз дожидалась моего прихода, всегда к моему возвращению была уже пьяненькой и много курила в ожидании. Первый случай был после её прочтения «Дэйли телеграф», второй только что был мною описан, в третий раз она меня дождалась уже ближе к моему отъезду.

Помню, я пришёл совсем поздно. Тогда в Лондоне я познакомился с Ильёй Лагутенко, который там тогда жил, снимал довольно скромный домик в районе, где проживало много выходцев из Прибалтийских стран. Он очень интересно показал мне Лондон. Без него бы я многого не узнал и точно не смог бы сделать нескольких выгодных покупок. Он свозил меня к морю в Брайтон. Ему там очень нравилось, и он мог с блеском показать то, что ему было дорого или хотя бы приятно.

В тот вечер у меня не было спектакля. Я засиделся дома у Ильи. Мы бесконечно много разговаривали, и поэтому я пришёл позднее обычного. Лори сидела на диване как-то склонившись и облокотившись на подлокотник. Верхний свет она погасила и сидела при двух свечах. На ней была нарядная блузка с бантом на груди и длинная, узкая юбка. Когда я зашёл она не поздоровалась, продолжая молча сидеть и водить глазами по сторонам. Я без приглашения подошёл и присел напротив. На столике стояло два бокала. Один был пуст. Сначала я подумал, что кто-то приходил к ней и они посидели и выпили. Но Лори наклонилась, взяла бутылку и налила мне хереса в пустой бокал.
— И всё-таки, ты заставляешь себя ждать, — сказала она тихим, лирическим голосом.
— Лори, я не знал о том, что ты меня ждёшь. Если бы я знал, я бы уже давно был бы дома.
— Об этом надо было догадаться, — сказал она, и повела взглядом поверх меня. Некоторое время мы сидели молча. Вдруг она сморщилась, достала платок, всхлипнула, утёрла слёзы и высморкалась.
— Что-то произошло? Была нужна моя помощь? – спросил я.
— Да, была нужна! – сказал Лори после небольшой паузы. – Мне пришлось пойти в кино одной. Я смотрела фильм «Гладиатор»… — после этих слов она сделала длинную паузу. – Какой мужчина! Какой мужчина! Кстати, он британский актёр… Даже удивительно! Какой мужчина! Юджин, он совсем некрасивый (точнее, она употребила слово «ugly»), он совсем не моего типа, но какой он! – при этом она покачала головой. – Юджин!… Его убили! – и она заплакала в голос, сильно вздрагивая и громко всхлипывая.
Мы тогда допили с ней бутылку, почти не разговаривали, а она, периодически, снова коротко плакала.

За два дня до моего отъезда Лори пригласила меня в музей на её вкус. Мы съездили и осмотрели чайный клипер «Кати Сарк». Она сказал, что она давно хотела побывать на этом корабле-музее, но всё не было достаточной причины. Я оказался вполне достаточной. После музея мы немножко погуляли, замёрзли, зашли выпить кофе, но выпили пива, а потом ещё немного бренди. После чего она о чём-то вспомнила и заторопилась куда-то.

Мы немного общались. На самый последний мой спектакль Лори пришла во второй раз. Сама купив билет. Её приход был неожиданностью и для её дочери Сары. После спектакля она ко мне не подошла и потом тоже ничего не сказала.

По всему было видно, что у Лори с Сарой натянутые отношения или почти нет никаких отношений. Спустя дней десять моего пребывания в Лондоне Сара сказала мне в театре, что удивляется тому, как её мать хорошо ко мне относится. По её удивлению я понял, что так Лори относится мало к кому. И то, что она вообще хорошо к кому-то относится, явно, вызывало удивление.

В самый последний вечер тех моих гастролей и моего пребывания в квартире Лори в доме на Мейда Вейл я никуда из дому не ходил. Я собирал и упаковывал купленные подарки и собственные покупки, разбирал нужные и ненужные бумаги, и вообще, никуда уже не хотел идти, а только очень сильно хотел домой, к своим… Мобильного телефона у меня тогда не было. Звонить для меня было дороговато, и я это делал далеко не ежедневно.

В тот день Лори после полудня опять требовала от пришедшего Мюррея, чтобы он, в конце концов, починил ту самую дверь, потому что у неё для него было ещё много работы. Часа в четыре дня она попросила меня, по возможности не строить планов на вечер и остаться дома, потому что она очень хочет угостить меня ужином. Я сказал, что у меня никаких планов нет, а она, в свою очередь, заверила меня в том, что еда будет не индийская.

Я был очень заинтригован. Я решил, что Лори хочет что-то приготовить. Но представить её себе, что-то стряпающей на кухне или у плиты с поварёшкой в руке, я не мог. Мне хотелось это видеть. Для себя я твёрдо решил, что даже если она приготовит змею или жабу, при этом пересолит её и блюдо подгорит, я всё равно это съем, потому что, скорее всего, Лори готовит не чаще, чем раз в десятилетие. Но она как будто прочитала мои мысли.
— И ещё, Юджин, не бойся, сама я готовить не буду. После того, как я осталась одна, раз и навсегда решила, что больше к плите не подойду. Готовить себе – это как-то… — она задумалась — … уж совсем грустно. Я заказала еду из одного итальянского ресторана.

К вечеру Лори оделась элегантно и даже почти строго, в серое платье с белым большим кружевным воротником. Я попытался соответствовать. Благо, я купил несколько очень хороших английских белых рубашек. Еду привезли около восьми часов вечера. Лори прогнала меня, чтобы я не видел, как она накрывает. Видимо, тот, кто доставил еду, помог ей и с сервировкой. Из дальнего угла был выдвинут тяжёлый стол, откуда-то появились два высоких стула, скатерть, свечи, очень красивые тарелки и приборы. На кухне всего этого не было. Всё это она принесла со своих закрытых территорий. И всё это говорило о какой-то её прежней и, видимо, безвозвратно ушедшей жизни. Она позвала меня, когда всё уже было на столе, вручила мне старый штопор. И распорядилась открыть вино. Мы выпили две бутылки, съели всё без остатка, было вкусно, я только не очень помню, что именно. Потом мы перешли на диваны, Лори открыла бутылку превосходного виски, и мы какое-то время попивали его, говоря о том и о сём, чего я также не могу припомнить.

А ещё я не могу припомнить, как наш разговор вырулил на рассказ Лори о том, как она жила до того, как осталась одна. Не могу вспомнить и стилистических особенностей этого рассказа. Я просто перескажу то, что рассказала мне Лори. А рассказала она следующее:
В двадцать три года она в первый раз вышла замуж за довольно взрослого и очень хорошего человека, который работал в министерстве, связанном с гражданским мореплаванием. С ним она довольно много путешествовала, посмотрела мир. У неё родилась дочь Мария. Но это ей не мешало путешествовать, потому что у мужа было много сестёр, которые с удовольствием брали её дочь к себе. Муж умер, когда ей было тридцать пять. Оставил ей неплохое состояние. Ей всегда хотелось иметь маленькое кафе и она таковое завела где-то на севере Лондона не очень далеко от Мейда Вейл. Это было совсем маленькое кафе, в котором она управлялась полностью одна в зале, и на кухне был повар-индус. Ей было около сорока, когда в кафе повадился ходить довольно молодой адвокат. Он приходил почти каждый день, кроме выходных. Заходил в обед и после работы. Лори сказал, что она быстро поняла, что этот юрист приходит не потому что ему так нравятся её сэндвичи и кофе…

Как-то Лори сказала, что она всегда была некрасивая, худая, костлявая. Но лет в тринадцать у ней начала расти грудь и выросла до очень больших размеров относительно её худой и вытянутой фигуры. По этой причине у неё всегда было больше парней, чем у смазливых и плоских подруг.

Тот адвокат через какое-то время стал проявлять знаки внимания, был очень робок и, видимо, сильно влюблён, хотя разница в возрасте у них была больше десяти лет.
— Я понимала, что сошла с ума, — говорила Лори, — но когда он подарил мне кольцо и предложил выйти за него замуж, я согласилась. Юджин, я знала, чтоб будет плохо, но согласилась! Правда, я представить себе не могла, насколько плохо мне будет.

Сара у них родилась вскоре. Прожили они вместе пятнадцать лет. К тому времени Мария, старшая дочь, давно вышла замуж и жила где-то в Уэльсе, по словам Лори, в прекрасном городке, в очень хорошем доме с красивым садом. Мужу Лори и Саре нравилось ездить в гости к Марии. Муж Марии почти всё время был в отъезде. Он был строителем и строил что-то в Китае.

— Это было на Новый год, Юджин, — медленно, глядя куда-то вверх говорила Лори, периодически затягиваясь сигаретой. – Здесь, в этой квартире, у меня было на тот Новый год очень красиво. Я купила прекрасную ёлку, а на Рождество он (она ни разу не назвала своего бывшего мужа по имени) подарил мне шубу. Красивую, лёгкую шубу. Я была самой счастливой. А первого января он объявил мне, что уходит от меня к моей дочери Марии. В один день я лишилась мужа и детей, — после небольшой паузы она сказала, — Сара была на его стороне. Он, в отличие от меня, всегда был ласковым, — молвила она и замолчала.
Мы долго сидели молча.
— Знаешь, Лори, — сказал я, не в силах больше молчать, — если бы я просто записал твою историю, и по ней сняли бы кино, то никто бы никогда не поверил, что такое было на самом деле. Все бы сказали: ну вы намудрили, надо немножко сдерживать свои фантазии!

Мой самолёт из Лондона был в десять утра. Выезжать нужно было сильно заранее. Лори сказала, что разбудит меня в шесть тридцать и сама закажет кэб. Она никогда не предлагала мне такого. Она никогда меня не будила. Тогда я долго не мог уснуть и забылся коротким и крепким сном уже под утро. Разбудила Лори меня громким стуком в дверь и сказала:
— Вставайте, сэр!
Пока я умывался, Лори приготовила чай, который мы вместе попили прямо на кухне. Она была одета в чёрный свитер и серые брюки. Вся строгая, прямая, с острым, большим бюстом. Лицо её было бледно. Голова её иногда слегка подрагивала, руки тоже. Ровно в семь раздался телефонный звонок, и сообщили, что кэб на месте.
— Юджин, не возражай, кэб до Хитроу я тебе оплачу.
— Это совершенно не нужно, — сказал я, — театр оплачивает такси до аэропорта.
— Вот и прекрасно! – сказал она, — У тебя что, много лишних денег? Купи хорошую бутылку на эти деньги и выпей её с друзьями за меня.
— Но это как-то…, — промямлил я.
— Не надо спорить! – оборвала она меня.

Потом она снизу вызвала консьержа-индуса, чтобы он помог мне с вещами.
— Помоги сэру отнести его багаж в машину, — царственным голосом сказала Лори.
Мы спустились втроём вниз. Перед тем, как я покинул Клайв Корт, Лори взяла одну сумку у консьержа и сказала ему:
— Открой сэру дверь!
Когда мы уложили все мои сумки и пакеты в багажник кэба, Лори протянула консьержу пять фунтов. Она молчала, губы её были стиснуты, и она не смотрела на меня. Мы коротко обнялись, она пожелала хорошей дороги, я уже сел в машину, как вдруг опомнился.
— Лори, как я мог забыть! У меня же нет номера твоего телефона, — быстро проговорил я.
Я, действительно, ни разу ей не звонил и не знал её номера.
— А зачем тебе? – спросила она. – Адрес ты знаешь.
— Ну как же? – удивился я. – Не думаю, что я часто буду бывать в Лондоне. Пишу по-английски я плохо, а так смогу позвонить, поздравить с днём рождения королевы, — усмехнулся я.
– Ну разве что с днём рождения королевы, — улыбнулась она.
Она медленно повернулась к водителю и попросила у него листок бумаги и ручку. Тот выдернул листок из какого-то блокнота, достал откуда-то ручку и протянул их Лори. Она взяла листок, положила его на капот, я в это время высунувшись в открытую дверь наблюдал за ней. Она медленно, дрожащей рукой крупно вывела цифры номера своего телефона, а ниже написала мелкими буквами — Лори. Отдела водителю ручку, пополам сложила листок и протянула его мне.

Я потянулся к её руке с этим листочком, но мне нужно было наклониться, потому что я не дотягивался, а Лори не сделала шага вперёд и руку не протянула навстречу. Она замерла. Но в тот момент, когда я почти коснулся того самого листка. Мои пальцы почти дотронулись до него… Она вдруг скомкала листок, зажала его в кулаке, а кулак прижала к груди. Я удивлённо посмотрел на Лори, она наклонила голову, заглянула мне в глаза и сказала
— Юджин. Я не люблю ждать, — после этого она сразу же развернулась и твёрдой походкой зашагала к дому. Она ни разу не оглянулась, даже закрывая за собой дверь.
По дороге в аэропорт я несколько раз тихо плакал.

С тех пор я бывал пару раз в Лондоне. И даже приходил на Мэйда Вейл, и даже подходил к подъезду квартиры Лори… Но потоптался там и не решился ни зайти, ни поинтересоваться у консьержа, как поживает моя старая знакома. Я понял, что я не хочу узнать, что-нибудь трагическое о ней. А она вряд ли простит мне появление без предупреждения. И если её болезнь прогрессировала за те годы, пока мы не виделись, если она сильно постарела, то я не знаю, хотела бы она сама, чтобы я такую её увидел. Да и хочу ли я увидеть её такой?…

Постоял я тогда у знакомой двери и ушёл, решив сохранить тот образ, который у меня остался в неизменном виде на всю оставшуюся мне жизнь.

Ваш Гришковец.

В тот день у меня был выходной в театре. А также я не запланировал никаких встреч и перед самим собой не брал никаких обязательств что-то написать или прочесть. Я отправился на ужин с Лори с лёгким сердцем и ожидая чего-то особенного.

Ресторанчик, в который она меня пригласила, оказался совсем небольшим. В нём сильно пахло специями, народу было немного, интерьер мне показался совсем небогатым, но Лори там были рады. И худенький, маленький, совсем чёрненький индус, который открывал дверь, искренне радовался, и толстый индийский дядька в строгом костюме, но с кудрявой бородой и в тюрбане, видимо, управляющий или администратор, тоже ей обрадовался. Он раскланялся, закачал головой из стороны в сторону и оскалил большие белые зубы. Официанты были ей рады. Всё ей там было радо!

Когда мы вошли в ресторан, Лори скинула с плеч тонкий шерстяной платок, который был на них наброшен, и закутала им руки. Её руки часто дрожали. Она этого очень стеснялась. Я не разбираюсь, но, видимо, у неё была болезнь Паркинсона. Иногда у неё заметно подрагивала голова. Однако, когда она выпивала, подрагивание и дрожание пропадали. Руки она спрятала в платок, видимо, для того, чтобы скрыть дрожь.

Так мы и подошли к столику, за которым сидела дама, на вид младше Лори, однако, в, очевидном тёмно-русом парике и с чем-то меховым, наброшенном на плечи. Дама быстро оглядела меня и поднялась навстречу Лори для радостных объятий. Она оказалась чуть выше моей домохозяйки, тоже с абсолютно прямой спиной, широкими плечами, тоже с большим бюстом, но, в отличие от Лори, она была с формами и в остальных местах.

Мне уделили совсем немного внимания. Две подруги зацепились языками, и я был уже практически не нужен. Судя по отдельным фразам и по упоминанию России, Сибири, театра и имени Юджин, Лори всё рассказала обо мне своей подруге, которая представилась Джейн. Та периодически восхищенно переспрашивала: «Оу! Риали?!» – и посматривала на меня. Говорили они так быстро, что я ничего не мог разобрать. Они сразу же заказали себе выпить: Джейн попросила джин-тоник, а Лори – виски. Я попросил пива. На что Лори сморщилась и подмигнув, сказала: «Надеюсь, пиво ты будешь пить без молока?», — и видимо сразу же рассказала Джейн про то, как я пью чай, потому что, дослушав её Джейн засмеялась, посматривая на меня, да и Лори тоже.

Обе дамы заказали себе что-то, даже не заглянув в меню. А для меня это меню было китайской грамотой. Я заказал себе какую-то курицу, потому что слово «чикен» было мне понятно. Только «чикенов» там было много, в разных вариантах. Я ткнул пальцем наугад. Лори поинтересовалась моим выбором, одобрила его, многозначительно кивнув и выпятив нижнюю губу.

Это уже потом Лори рассказала мне, что когда-то с Джейн они, будучи детьми дипломатов, и в ещё дошкольном возрасте стали ходить в одну балетную школу в Вене, где служили их отцы. Она рассказала, с каким трудом они покидали нацистскую Вену и возвращались в Лондон. Дом её отца когда-то находился в районе Челси. Но по той причине, что она родилась в Австрии и всё раннее детство и даже начальную школу прожила не в Лондоне, у неё всегда был и до сих пор остался специфический выговор. А в Челси, сказал она, этого всегда не терпели.
— Это сейчас в Челси селятся все, у кого есть деньги, — сказала она. – Они могут и вовсе не говорить по-английски. Это уже никого не беспокоит и не раздражает. А раньше от тебя там воротили нос, если ты говорил не так, как исконный житель этого прекрасного района, чёрт бы его побрал! Куда катится старая Англия, будь она не ладна?!…

С Джейн Лори дружила всю жизнь. По возвращении в Лондон они продолжили занятие балетом. Но у Лори случилась серьёзная травма колена и балет она покинула, хотя долго продолжала учить маленьких детей азам этого сложнейшего из искусств. Джейн, закончив свою балетную карьеру уехала в Суррей, где продолжала преподавать балет в хорошей школе по сей день. Лори сказала, что у Джейн было много романов, которые ни к чему, кроме разбитого её сердца не привели. Детей у Джейн не случилось и поэтому несмотря ни на что, Джейн, по словам Лори, всю жизнь ей завидовала, потому что у Лори случилось два дочери от двух разных браков.

Та курица, которую я заказал, была настолько острой и имела столь специфический и резкий вкус, что если бы не маленькие тонкие лепёшки, которые к ней подали, я не смог бы с ней справиться. Во рту всё горело, меня бросило в пот, и сколько бы я ни пил пива, потушить пожар во рту не удавалось. А Лори только хитро щурилась и улыбалась, глядя, как я, не показывая вида, что во рту всё так и горит, беспрерывно вытираю пот со лба. А подруги практически не притронулись к тому, что им принесли. Они разговаривали, курили и пили. Им было очень весело. А я через какое-то время заскучал. И в тот момент, когда я чуть было не зевнул, Лори вдруг сказала:
— Зачем мы здесь сидим? Пойдёмте, перейдём в паб, а то наш мужчина того и гляди уснёт. Что, Юджин, нет в Сибири индийской еды? Наверное, эти нежные люди не смогли бы выжить в твоих краях, — сказала она и жестом обвела официантов и управляющего.

И действительно, я с трудом представил себе этих людей, а главное такую еду в родном Кемерово или в Киселёвске, Ленинске-Кузнецком, Яшкино или на железнодорожной станции Тайга.

В пабе, который был совсем недалеко, обе подруги взгромоздились на барные табуреты возле стойки и тут же заказали выпивку. Лори ткнула пальцем в соседний от неё табурет, предлагая мне сесть рядом. Я сел, получил своё пиво, а две подруги продолжили выпивать и разговаривать. Мне стало грустно и как-то обидно за свой первый лондонский выходной и за то, что я ожидал чего-то особенного, а ничем особенным даже и не пахло. Так мы просидели довольно долго. Бывшие балерины прилично поддали и выкурили непонятное количество сигарет. Лори опять шутила, Джейн и толстый, лысый, очень веснушчатый бармен хохотали до слёз, а я сидел и потягивал невкусный, водянистый английский эль. Я почувствовал себя чужим в этом огромном, непостижимом городе, чужим для этих двух подруг, у которых за плечами долгая и совсем далёкая от меня, малопонятная, жизнь, чужим для этого пива и для той еды, которую приготовили своими руками люди из далёкой и неведомой страны.

В конце концов, Лори вызвала кэб, рассчиталась за выпивку, не позволив мне даже прикоснуться к своим деньгам. Подруги долго выходили из паба, прощаясь с барменом, потом долго о чём-то говорили возле кэба, как бы прощаясь, а потом уселись в него вдвоём и позвали меня присоединиться. Они продолжали разговаривать всю дорогу до того места, куда мы завезли Джейн, после этого Лори вместе с Джейн вышла из машины и они опять долго говорили и смеялись. В конце концов они обнялись и расстались. Лори буквально плюхнулась на заднее сидение, запрокинула голову и выдохнула так, как выдыхают после тяжёлой и напряжённой работы. Потом она долгим взглядом посмотрела на меня и сказала:
— Извини, Юджин. Я всё понимаю. Спасибо за терпение.
Какое-то время мы ехали молча. Я уже стал узнавать знакомые места. И вдруг Лори сказал что-то кэбмену, тот кивнул и повернул налево в узкую улочку.
— Знаешь, Юджин,- сказала Лори, — я хочу показать тебе кое-что, что тебе понравится. Я думаю, что этим тебе этот вечер и запомнится. Полагаю, что такого ты, кроме Лондона, нигде в Европе не увидишь.
Через несколько минут мы подъехали к маленькой площади, а точнее, к небольшому скверу, вокруг которого было круговое движение. Кольцо.

Я несколько раз днём и вечером проходил через этот скверик. Он находился немного в стороне от моего излюбленного маршрута от театра «домой». Посреди сквера стоял вагончик без колёс, очень похожий на наши строительные бытовки, которые можно увидеть на городских стройплощадках в любой части нашей большой страны. Только этот вагончик был очень аккуратный. Покрашен он был светло-серой краской. С одного торца у него в стене было маленькое квадратное окошко, под которым на земле стоял деревянный ящик, видимо из-под фруктов. А с боковой стороны посередине была дверь с двумя ступеньками под ней. На вагончике нигде ничего не было написано. Из крыши у него торчала чёрная труба. Окошко и двери днём и вечером были заперты и вагончик явно пустовал.

Когда мы подъехали к этому скверу с Лори, было уже совсем темно, но сквер был освещён фонарями. На прилегающих улицах и вдоль всего кольца вокруг сквера стояло много кэбов разных фирм и компаний. Двери и окошко вагончика были открыты, из трубы шёл дым. В машинах или возле машин на бордюрах и в скверике на раскладных стульчиках сидело много, много индусов, в тюрбанах и без. Какие-то стояли, курили и разговаривали, какие-то сидели, читали газеты, некоторые просто сидели молча. Но все что-то пили из чашек, из которых поднимался парок. Наша машина притормозила и Лори почему-то, перейдя на шёпот, сказала:
— Здесь они пьют чай. Такого чая ты нигде больше, кроме Индии, не выпьешь. Я там не была, но мне кажется, что и там такого не будет.

Из открытой двери вагончика вырывался тёплый свет, в проёме я увидел двух маленьких, чёрненьких индусов в светлых одеждах, с закатанными выше локтя рукавами. Они трудились у большого котла, который сильно парил и пар вылетал наружу. Один помешивал что-то в котле большим половником. Когда кто-то подходил к окошку, он зачерпывал из котла порцию и наливал в протянутую чашку.
— Пойдём, — сказала Лори. – Они меня знают, так что удастся попробовать. Хотя, здесь пьют чай только водители, и только из Индии и Пакистана.
Мы вышли из машины, прошли несколько шагов, и Лори попросила меня подождать. В сквере и вокруг было так тихо… Все говорили каким-то общим шёпотом. Было ясно, что здесь люди отдыхают. Здесь шуметь или даже быстро двигаться – неправильно. У всех собравшихся были какие-то спокойные и от этого осмысленные и почти величественные лица. Лори заглянула в дверь вагончика, ей радостно закивали, она что-то сказала и, не подходя к окошку, через мгновения, получила в руки две дымящихся чашки. С ними она вернулась ко мне. Я взял горячую чашку двумя руками, вдохнул пар и почувствовал запах имбиря… В чашке была совсем белая жидкость, показавшаяся мне густой.

Первый же глоток произвёл на меня сильное впечатление. Я не ожидал, что чай может быть такого вкуса. Он был сладким, тягучим, пряным, острым и мягким одновременно. В этом вкусе было что-то древнее, настраивающее на спокойное и умиротворённое восприятие мира, и бодрящее-пробуждающее одновременно.
— Ну как? — спросила Лори.
— Удивительно, — ответил я.
— Это правильная оценка, — сказала она и усмехнулась. – Допивай и возьми мой. Я знаю, что это вкусно, но я не люблю чай. Сейчас вернёмся домой и я выпью немного хереса. Допивай, допивай, Юджин. Неудобно здесь долго оставаться. Сейчас это их место.

Лори точно испытывала какие-то особые чувства к индусам. В первый же день моего проживания у неё, она мне сказала, что консьержу непременно надо давать десять-двадцать пенни, когда он открывает мне дверь. Неважно, пришёл я или ухожу. А консьерж всегда опережал меня, всегда мне улыбался и, казалось, совершенно искренне был рад гораздо больше, когда я возвращался, чем когда я уходил.

Мы вернулись домой притихшие. Все мои ощущения одиночества и потерянности в этом городе тут же улетучились. Этих усталых таксистов и этот чай я не ощущал чужими, а совсем даже наоборот. Дома Лори принесла к дивану початую бутылку хереса, налила понемногу, мы чокнулись без каких-либо слов, выпили, Лори достала сигарету, поразмыслила и положила её обратно в пачку.
— Спасибо, Юджин. Мы с Джейн встречаемся редко. И если бы не ты, мы бы так не веселились. Обязательно поругались бы. Ты уж завтра постарайся сыграть хорошо. «Дэйли телеграф» это, конечно, замечательно, но Джейн угодить гораздо сложнее. Я хочу, чтобы у неё не было шансов ни для одного упрёка. Постарайся. Мне это важно. А теперь – спать. Тебе нужно выспаться, — сказала она, но увидела, что я продолжаю сидеть. – Я сказала, надо спать, молодой человек! Спокойной ночи. У вас завтра очень ответственный день. К вам завтра на спектакль идёт старая, одинокая, сумасшедшая Джейн. Моя подруга, которую я очень люблю. Юджин, иди в постель, а я ещё посижу, — сказала она и достала сигарету. Я безоговорочно исполнил её приказ.

Окончание завтра.
Ваш Гришковец.

Не могу припомнить, как я ответил Лори на её вопрос, но вскоре наша первая встреча и моё первое лондонское чаепитие закончились. Лори неожиданно сказала:
— Вообще-то, я редко принимаю постояльцев. После определённых событий я предпочитаю жить одна. Совсем одна. Последний постоялец у меня был три года назад. Это он мне подарил эти диваны. Очень был симпатичный человек. Гей. Работал на телевидении. У него был только один недостаток – он очень хотел со мной много разговаривать. А я этого не люблю. По этой причине он часто здесь плакал. Он купил эти диваны и этот ковёр, чтобы ему было чем здесь любоваться. Мы неплохо ладили. Но потом он неожиданно стал очень счастливым, потому что повстречал долгожданного друга. Я была категорически против, чтобы он его сюда водил и, уж тем более, здесь с ним жил. Ему пришлось уйти. Он забрал свои книги, пластинки и одежду. Ковёр и диваны остались. Видимо, ему было на что полюбоваться. С тех пор мы не виделись. А теперь, Юджин, я покажу тебе кухню и твою комнату.

Она мне показала большую, светлую кухню, в которой не чувствовалось никакого запаха еды, и как-то было ясно, что здесь давно ничего не готовят. Потом она меня сопроводила в мою каморку и, увидев моё изумлённое выражение лица при виде малюсенькой, тёмной комнатки, она чуть-чуть приподняв подбородок сказала:
— Добро пожаловать в Лондон! В этом прекрасном городе нечего сидеть дома. Здесь можно найти занятие поинтереснее, чем разговаривать с одинокой, злобной старухой. Да, и в Лондоне можно выпить чего-нибудь получше чая с молоком. Вот тебе ключ и будь как можно самостоятельнее.
С этими словами она развернулась и ушла в свои чертоги, в которых я никогда не побывал.

С Лори в течение тех почти трёх недель, которые я у неё прожил мы общались не каждый день. И даже не каждый день виделись. Я просыпался не очень рано, к этому времени её уже дома не было. Куда она уходила, не знаю. Она точно нигде не работала. Дома она не ела и не пила ничего, кроме хереса. Даже кофе и воду, мне кажется, она пила в небольшом кафе неподалёку от дома. Для меня она покупала только чай и молоко. Ещё она поставила на кухонный стол вазочку с сильно засохшим изюмом и пачку печенья, из которой я съел только одно. Оно было солоноватым и сильно крошилось. Когда я возвращался ночью после спектаклей, Лори, как правило, уже спала.

Несколько раз я оставался дома с утра и часов до пяти вечера. Читал необходимую, привезённую с собой литературу и разбирал отксерокопированные в архивах документы для спектакля «Дредноуты». В эти дни неизвестно в какую рань ушедшая Лори возвращалась домой после одиннадцати, а в полдень к ней приходил плотник. Всегда один и тот же. Долговязый, рыжий с сединой дядька, лет семидесяти пяти, звали его Мюррей. Он был медленный, худой, скрипучий каждым суставом, большерукий лентяй. Он приходил и первым делом закуривал сигарету у окна. Курили они вместе с Лори и что-то обсуждали. Потом он шёл ремонтировать дверь в ту часть квартиры, в которой обитала Лори и только она. Он всегда ремонтировал только эту дверь. То он делал что-то, что дверь от этого закрывалась слишком туго и наперекосяк, что не устраивало хозяйку, либо в следующий раз он делал что-то, после чего дверь болталась и не закрывалась плотно, хлопая от сквозняков. Лори это также не устраивало и она снова вызывала Мюррея. Я не знаю, приходил ли он, когда я отсутствовал днём. Но у меня создалось ощущение, что он приходил каждый день, кроме выходных.

В то время, когда Мюррей, бормоча и насвистывая какой-то мотивчик, медленно ковырялся с дверью, меняя на своём длинном носу очки и громыхая инструментами в своём чемоданчике, Лори заходила ко мне в мою каморку и громким, заговорщицким шёпотом говорила, взглядом указывая в направлении Мюррея:
— Эти английские мужчины ничего не умеют делать руками. Они умеют только рассуждать.

В один из дней я купил себе первые в своей жизни настоящие английские ботинки ручной работы. Купил их на свой гонорар и был страшно этим доволен. Они стояли возле моей кровати, я сидел за секретером, писал и периодически поглядывал на свои новые ботинки. Я любовался. А в это время пришёл Мюррей и Лори зашла ко мне и опять сообщила, что английские мужчины ничего не умеют делать. Я тогда впервые ей возразил. Я показал на эти ботинки и сказал, что английская обувь славится давно и является эталоном обуви. Лори трагически улыбнулась, посмотрела на меня как-то, как смотрят на детей и печально сказала:
— Всё, что хорошего делается руками на этих несчастных островах, это всё – индусы, всё – индусы.

Как я уже говорил, играл я в театре который находился на Ноттинг Хилле. Это, скорее, на юге. А Мейда Вейл находится, скорее на севере. Спектакли у меня начинались в восемь вечера, заканчивались в десять. Часа полтора потом я проводил в пабе и где-то в полночь отправлялся «домой». Мне нравился этот маршрут. Он занимал у меня около часа, а если я пытался поэкспериментировать, то и больше. Приходил я на Мейда Вейл уже во втором часу, тихонечко проходил в свою каморку, читал немного или, если выпитое не выветривалось за время прогулки, засыпал, не читая. Лори не было ни видно ни слышно.

После третьего моего спектакля я вернулся домой в половине второго ночи, был я изрядно выпившим и счастливым. За день до этого вышла «Дэйли телеграф», где мой спектакль был назван событием, и критики поставили ему пять звёзд. Кировский балет в той же газете удостоился только трёх звёзд. После выхода газеты все билеты на мои спектакли были раскуплены. То есть, повод выпить был. Я по привычке как можно тише открыл дверь, зашёл внутрь и увидел, что в гостиной свет горит и Лори сидит на диване, но не спиной ко входу, а лицом.
— Юджин заставляет себя ждать. Что думает известный актёр о стакане хереса в столь поздний час?
Когда я подошёл к ней, то увидел на столике бутылку хереса, два бокала и газету «Дэйли телеграф». Бутылка была выпита больше, чем наполовину. Она щедро налила мне и себе, закурила и сказала:
— Технический администратор театра, в котором ты работаешь, моя младшая дочь Сара. Не сомневаюсь, что она может найти для меня билет на твой спектакль. Но я привыкла, что в театр меня приглашают. Я доверяю оценкам «Дэйли телеграф» и буду ждать приглашения, — сказала она, тремя глотками осушила свой бокал и слегка нетвёрдой походкой удалилась. Уже издалека сказав:
— Спокойной ночи! И выключи свет, когда закончишь.

Лори посмотрела мой спектакль через пару дней. После его окончания она подошла ко мне, строгая, но нарядная, даже с накрашенными тёмно бордовыми губами. Я видел, что она взволнована и не знает, как начать говорить. Без лишних слов она крепко пожала мне руку и сказала, что приглашает в субботу меня на ужин. Ресторан она выберет сама.

Это был весьма странный ужин. Лори пригласила меня в индийский ресторан. А я к тому времени ничего не понимал в индийской еде. Да и сейчас я в ней не особенно разбираюсь. Свой выбор она объяснила тем, что английской еды не существует, как таковой, потому что английские мужчины научились только пить, а к еде они относятся также как к женщинам. То есть, безразлично. Перед ужином Лори куда-то сходила или съездила, и сделала себе причёску, оделась в костюм, состоящий из юбки и пиджака тёмно бордового цвета. Под пиджаком была ярко-синяя шёлковая блузка. Синяя, вырви глаз, с маленькими головами медузы горгоны на золотых пуговицах:
— Подарок, — сказала она, и подмигнула.
Такой нарядной я её ни до, ни после не видел. Она заехала за мною в условленное место на кэбе. Помимо запаха духов, от неё уже немножко пахло алкоголем и сигаретами. Всю дорогу до ресторана она разговаривала с индусом таксистом, разговаривала любезно и, видимо, остроумно, потому что кэбмен постоянно хохотал и бил рукой по рулю. Но я не мог понять, что говорит Лори, потому что говорила она быстро и как-то очень по-лондонски. Когда мы доехали до места, она вышла из такси первой, а потом дождалась меня и решительно ухватила мою руку под локоть.
— В ресторане нас ждёт моя старинная подруга, она приехала из Суррея, — сказала она медленно, специальным для меня языком. – Она очень хорошая. Завтра она идёт на твой спектакль. Я уже купила ей билет. Не так уж часто удаётся похвастаться перед подругой парнем, про которого пишет «Дэйли телеграф».

Продолжение завтра.
Ваш Гришковец.

Я чуть было не сказал: «Женя», — но вспомнил, какую трудность всегда вызывало у любых европейцев произнесение этого имени. Евгений, было для них ещё более трудным. Я вспомнил немецкий вариант – Ойген, потом французский – Ожен, и довольно робко сказал: «Юджин». Лори приподняла одну бровь, слегка улыбнулась и жестом пригласила меня к дивану.

Это потом она расскажет мне, что очень волновалась, узнав, что у неё будет жить русский. У неё были свои весьма забавные и типичные представления о русских. Фильмов Гая Ричи тогда не было. Но Борис из его фильма, весьма точно воспроизводит представление Лори о наших соотечественниках. И это несмотря на то, что она знала, что я театральный артист и литератор. Она мне рассказывала про то, как пыталась узнать, как живут, что едят и как предпочитают проводить время русские. Мы очень смеялись. Но тогда я этого не знал. И передо мной была на первый взгляд очень строгая и самая настоящая пожилая англичанка.

Она предложила мне сесть, я сел, она села напротив. После этого зависла минутная пауза. Я эту паузу не выдержал и чтобы хоть что-то сделать и нарушить тишину, откашлялся. После этого она тут же спросила меня, как я долетел, я конечно сказал, что долетел очень хорошо. Тогда она предложила мне решить, что я хочу выпить. Я подумал и попросил чаю. Она спросила: «С молоком?» Я, не задумываясь, кивнул головой. Её бровь снова приподнялась, неподвижное выражение её лица вдруг стало тем, к которому я вскоре привыкну. Она хрипло усмехнулась и сказала: «Интересно, кто из нас англичанин? Я никогда не пью эту дрянь», — и пошла на кухню готовить чай.

Я остался сидеть на диване и начал вертеть головой. Я стал разглядывать картины, какие-то гравюры, висевшие по стенам. Но их было совсем не много. Мебели вообще в этой гостиной было мало. На прекрасного паркета полу лежали ковры, каких я раньше в домах не видел. За время сибирского детства и юности я привык к коврам, висящих на стенах. А тут мои ноги стояли на таком ковре… Я тогда совсем в них не разбирался, но сразу понял, что ковёр прекрасный и настоящий. Вот только диваны, на котором сидел я и на котором сидела Лори, совершенно не вязались с общим интерьером. Они были очень ярко синими. Синими, что называется, «вырви глаз», и по этой синеве шли золотые вышивки головы медузы Горгоны. Я тогда ещё не знал, что Версаче ещё и делает мебель…

Через пару минут Лори вернулась с оловянным подносом в руках. На подносе стояла красивая классическая чашка, чайник, молочник и бокал толстого стекла с чем-то тёмно красным. Она поставила всё это на маленький столик, стоявший между диванами. Руки её заметно дрожали. Поставив всё принесённое на стол, она взяла бокал и сделала глоток. Из этого я понял, что чай мне придётся наливать самому.

Я наклонился, взял молочник, налил немного молока в чашку, потом взял чайник и медленно долил в чашку довольно тёмного чаю. Лори внимательно следила за моими действиями, и когда я это сделал, она прищурилась, достала откуда-то пачку длинных сигарет, щёлкнула зажигалкой и, почти прикурив, опомнившись, спросила меня, может ли она закурить, но спросила она таким тоном, что отрицательный ответ невозможно было себе даже вообразить. Я кивнул, заулыбался, Лори прикурила, затянулась, выпустила дым, и ещё сильнее прищурившись, спросила: «А что, в России всегда наливают молоко и чай в такой последовательности?» Я хотел ответить, что читал о том, что англичане издавна наливают сначала молоко и только потом чай, потому что молоко поднимается вверх и смешивается с чаем естественным образом, в этом случае чай можно не размешивать и такая последовательность, как утверждалось в первоисточнике, сообщает чаю неповторимый вкус. Но я так не ответил. Я просто сказал: «Да, именно так». Лори снова усмехнулась и сделала глоток из своего бокала. Впоследствии я узнаю, что это херес. Лори дома пила только херес. В кафе или в пабе она могла выпить чего угодно. Но дома она пила херес.

Некоторое время мы сидели молча. Я понемногу отпивал чай, понимая, что если я его допью, то делать мне будет вообще нечего. Лори же курила и смотрела куда-то вбок. Потом она затушила сигарету, встала, подошла к небольшому книжному шкафу, достала из него три огромных книги, полистала одну, потом другую. Вдруг радостно сказала: «О! Это здесь!» — подошла и протянула эту книгу мне. В руках у меня оказался второй том здоровенного географического атласа мира. Лори села напротив, пристально на меня уставилась и попросила, не мог бы я ей показать то место и тот город, откуда и прибыл.

Тогда я уже жил в Калининграде. В Лондон летел из Москвы. Но, открыв большую раскладку с картой ещё СССР, я подумал, да и указал практически в середину гигантской страны. Я показал город Кемерово. Родной свой город. Лори очень внимательно и долго смотрела, потом сходила за очками, и стала смотреть ещё внимательнее. Потом оторвалась от карты и сказала: «Сколько это миль отсюда?» В милях мне было трудно посчитать, но я прикинул и сказал, что больше шести тысяч километров. Лори присвистнула, развела руками и спросила: «Это что, Сибирь?» Я сказал: «Да. Это Сибирь. Но у нас эту часть страны называют Западная Сибирь». – «И что ты там делал?» — спросила она. – «Я там родился», — сказал я. – «Но мои родители, а также бабушка и дедушка тоже жили в Сибири». Она вновь на меня уставилась и коротко спросила: «За что?»

Продолжение завтра.
Ваш Гришковец.

А я всё хочу продолжать мемуары. И понимаю, что именно в эти дни такое желание появилось у меня не случайно. После безумного и даже сумасшедшего, пульсирующего политическими всплесками, демагогией и ложью властей, а также первыми проблесками просыпающегося гражданского сознания и воли декабря пришли суетливые предпраздничные дни, а потом полупьяное или похмельное забытьё, брызжущее пошлостью со всех телеканалов. В этом году с телеэкранов нам в дома вываливался уж совсем мерзкий винегрет, который приготовили из давно протухших продуктов.

Во всём этом так хочется обрести даже не успокоение, а найти какое-то бесспорное содержание. Я понял, что нет ничего лучше, чем обратиться к эпизодам, страницам, лицам и впечатлениям былых лет. Заглянуть в прошлое и обрадоваться тому, что жизнь-то всё-таки содержательна, значительна, не бессмысленна и много замечательного прожито, в жизни были прекрасные люди, и даже есть чем гордиться.

В процессе воспоминаний и в написании мемуаров важнее даже не сами воспоминания, а важна причина, по которой вдруг возникла необходимость обратиться к прошлому и какие именно эпизоды приходят на ум сегодня и сейчас.

Я продолжаю разбирать перевезённые коробки, сумки и, с позволения сказать, архивы. Книги уже полностью рассортированы. CD и DVD ждут своего часа. Но с ними будет проще, поскольку с ними больших и давних воспоминаний не связано. Набралось коробки три видеокассет. Многие довольно давние, а есть даже древние, датированные 89-90 годами. Думаю, что на них уже всё размагнитилось. Однако, это невозможно проверить, потому что в доме не осталось ни одного видеомагнитофона. На этих кассетах неповторимые изображения и неподражаемые голоса переводчиков. В этом изображении и в этих голосах было что-то наркотическое, заставлявшее нас ежедневно ходить в видеопрокаты и брать всё подряд, но только чтобы увидеть эти немного размытые лица и услышать эти неповторимые интонации. Что делать с этими кассетами? Только выбрасывать…

А в одной коробке нашёл авиабилеты, квитанции, чеки из гостиниц, железнодорожные билеты – всё иностранные. Все 1999-2002 года. Тогда я очень много ездил по европейским театральным фестивалям или читал какие-то лекции в европейских университетах или на каких-то семинарах. Тогда меня всё это страшно радовало, и я старался сохранить на память даже какие-то счета из кафе. Среди всех этих бумажек попалась программка моих гастролей в Лондоне летом 2000 года. Я тогда сыграл довольно много раз в театре «Гейт» на Ноттинг хилле. Играл я только спектакль «ОдноврЕмЕнно», разумеется, с переводом на английский. А по окончании гастролей ещё задержался в Лондоне, чтобы посетить военно-морские музеи и архивы. Тогда я уже вовсю работал над спектаклем «Дредноуты», точнее, над окончательным его вариантом.

Поселили меня организаторы гастролей не в гостинице, а со свойственной британцам бережливостью на квартире. Как выяснилось позже, это была квартира матери одной из администраторов театра. Квартира сама по себе была хорошая, большая и светлая. Находилась она в огромном доме на Мейда вейл. Те, кому любопытно, могут легко его найти. Этот дом носит своё собственное имя Клайв корт. Однако, в этой большой квартире пожилая хозяйка мне выделила крошечную, тёмную комнату с малюсеньким окном, которое находилось под потолком, да к тому же над окном козырьком громоздился балкон верхней квартиры. То есть, солнечный свет в эту каморку не попадал. Треть комнаты занимал здоровенный, тяжёлый шкаф, состоящий из двух отделений, одно из которых было заперто, другим мог пользоваться я. Пять моих рубашек, двое брюк и какие-то исподнее заняли десятую часть пространства этого отделения. Кровать была придвинута к стене под окном. Даже для меня, небольшого размера человека, она была узкая, короткая, и какая-то комковатая. Ещё в комнате был крошечный секретер, работать за которым можно было только сидя на кровати, стул уже не помещался. До туалета нужно было идти длинным коридором, мимо просторной кухни и пары светлых помещений, которые пустовали.

Но я был в Лондоне! Я так мечтал об этом, что был рад этой маленькой комнате и даже нашёл в её размерах и обстановке что-то диккенсовское и абсолютно литературное.

Но главным и самым интересным в этом доме, на этой улице и в этой квартире – была хозяйка квартиры по имени Лори. Фамилии я называть не буду. Мой рассказ о ней. И если бы это был рассказ для книги, а не для этого дневника, то я озаглавил бы его, например «Настоящая леди» или «Встреча с настоящей леди» или как-нибудь подобным образом. Да! Это история о том, как я впервые в жизни встретил, общался и в итоге осознал, что встретился и общался я с настоящей леди.

Когда мне сказали, что я буду жить не в гостинице, я расстроился. Потому что в гостинице удобнее, проще и не надо ни с кем общаться. С хозяйкой же квартиры предполагалось какое-то общение, и я боялся, что это общение испортит мне первое впечатление от гастролей и пребывания в столь заранее мною любимом Лондоне. Ещё я беспокоился за свой нетренированный английский.

Когда меня привезли на Мейда вейл к Клайв корту, когда дверь мне открыл консьерж индус, когда мы поднялись по помпезной лестнице к лифту, а потом на старинном лифте на нужный этаж, я плюс ко всему ещё и оробел. Меня сопровождал какой-то человек из театра, которых встретил меня в аэропорту. Он постучал в дверь, хозяйка не открыла, а только что-то крикнула, явно издалека, означающее, что дверь не заперта. Дверь действительно была не заперта, и я впервые шагнул в настоящее британское жилище, с мраморным полом в прихожей и огромным, старинным зеркалом напротив входа. В зеркале я увидел самого себя с бОльшими, чем обычно, глазами. Хозяйка квартиры сидела в гостиной на диване. Сидела спиной к нам, возвышаясь над спинкой довольно широкими плечами, длинной шеей и узкой головой с собранными в узел рыжими волосами. Она не шелохнулась, когда мы зашли. В контровом свете, который бил мне в глаза из окон, выглядела хозяйка весьма монументально. А вела себя, так как я и представлял себе английское поведение. Вот только уши хозяйки были весьма оттопырены.
Продолжение завтра.

Ещё мы много говорили о кино. В.А. рассказывал мне о том, что в Ленинграде есть кинотеатр Госфильмофонда, где показывают фильмы разных лет, а также в нем можно посмотреть зарубежные фильмы-участники Московского кинофестиваля за многие годы. Но и не только фестивальные фильмы. В том кинотеатре можно посмотреть и самую разнообразную иностранную киноклассику. Кинотеатр называется «Кинематограф» и каждый день в нём идут разные картины. Подобный кинотеатр есть и в Москве, сообщил В.А.. Он называется «Иллюзион». Больше в стране такое кино посмотреть просто невозможно.

В.А. рассказывал, что репертуар этих кинотеатров появлялся за месяц вперёд, и можно было купить абонемент, но на каждый день шедевров и даже просто хороших фильмов не набиралось. Часто шли какие-нибудь весьма и весьма посредственные картины с изобличающим капитализм содержанием. Но на шедевры и на свежие фильмы больших мастеров попасть было сложно и приходилось выстаивать очереди или беспокоиться о билетах сильно заранее. Я слушал эти его рассказы и представлял себе те кинотеатры, то общество, которое там собиралось, особую атмосферу, некую особую общность людей, любящих настоящее и столь недоступное мне кино. Вот только самого кино я представить себе не мог. Но жажда увидеть его во мне зародилась и стала расти. А самое главное, я просто узнал о том, что другое кино существует.

За время отсутствия родителей в школе ко мне и к ним накопился у учителей и завучей целый ряд вопросов. Но за те три недели я приобрёл совершенно другие интересы. Я с удивлением узнал от В.А., что даже в школьной программе по литературе много замечательных произведений, а главное, прекрасных имён. Просто эти имена и произведения предложены нам для изучения не в том возрасте и не в тех обстоятельствах. Ещё я узнал от В.А., что философия – это не что-то совершенно от меня отдельное, а наоборот философские тексты могут быть мне понятны и даже интересны. В.А. говорил мне о науке как об интереснейшем и азартнейшем деле, увлекательнее которого он никогда не знал и вряд ли узнает. Я познакомился с человеком, которому интересно с самим собой блуждать в собственном сознании и получать радость в нахождении новых и новых путей в нём. С В.А. мне довелось участвовать в споре, в котором я пытался жарко отстаивать что-то и впервые я был доволен тем, что спор проиграл и убедился в том, что то, что я отстаивал, не стоило моего внимания и горячности.

Родители отсутствовали три недели. А я за это время пережил несколько эпох, открытий и переосмыслений…

Родители вернулись. Они привезли много-много всего. А мне было всё интересно. Бесконечно интересные их рассказы и впечатления. Они привезли первые в моей жизни кроссовки, а ещё вельветовые джинсы и светло-коричневые замшевые сапоги на очень модной литой подошве… В.А. вернулся в своё общежитие и первые дней пять после возвращения родителей я даже не заметил нашего расставания. А потом ощутил пустоту и ясное осознание того, что такого собеседника, такого старшего товарища у меня прежде никогда не было и столь концентрированного нашего общения уже больше не будет. Мы, конечно, будем встречаться, но скорее, какой-то маленькой или большой компанией, за столом, да и то не чаще раза в неделю. Можно, конечно, поднакопить вопросов и договориться о встрече, но такого погружения в общение уже не будет. Я это понял и здорово приуныл. Приуныл и вдруг обнаружил на своём письменном столе несколько листочков. Один двойной листочек, исписанный красной ручкой, выдернутый, видимо, из моей тетради в клетку, и два маленьких листочка из рабочего блокнота В.А., которые были исписаны синей ручкой. Это были как раз те самые листки, которые я на днях нашёл вложенными в книгу, которую тридцать лет назад на день рождения подарил мне мой первый в жизни старший товарищ В.А.. вот что написано на блокнотных листах синей ручкой:

Цель научной фантастики – выяснить неисследованные возможности человеческой психики за счёт привлечения различных нереальных ситуаций, которые писатели-фантасты стараются по возможности рационально объяснить и связать с научными фактами.

Многие другие жанры литературы связаны с изучением прошлого и настоящего (событий, людей) в реальных условиях. Естественно, что всякое предсказание предполагает знание этого прошлого и настоящего, то есть, научная фантастика вынуждена опираться на эту прочую литературу, так как без этого она не сможет сколь-нибудь серьёзной вещи.

Собираясь предсказывать новое в характерах этот жанр себя сильно ограничивает. Героем произведений научной фантастики становится человек, как правило, вырванный из своей национальной среды, и который, по сути, является представителем человека вообще, то есть, в значительной степени абстрактным человеком. Его история, прошлое, также обычно тёмно (а особенно, если он действует через века от нас) и связано с происходящим по этой причине весьма косвенно. И, стало быть, национальный материал, история оказываются практически в забвении. А это главное, что человечество имеет на сегодня. Ведь недаром говорится, что человек редко думает и делает новое. В основном, всё уже было, и теперь мы только повторяем это прошедшее… (часто и не подозревая об этом).

В отличие от научной фантастики не научная фантастика (или, по-моему, просто фантазия) имеет существенно меньше ограничения и больше возможностей. Во-первых, она и не пытается объяснить, как чудо связано с наукой. Даже напротив, её чудеса, как правило, никак не реализуются. Этот жанр намерено вводит только одно чудо, как бы забывая, что ему обязательно будут сопутствовать другие, если следовать логике. Но он ставит задачу выяснить в чистом виде, как человек поведёт себя в условиях первого чуда. К фантазиям такого рода относится, например: ряд пьес Аристофана, «Метаморфозы» Апулея, «Портрет» Гоголя, «Штосс» Лермонтова, «Шагреневая кожа» Бальзака, «Портрет Дориана Грея» О.Уальда, «Русские ночи» В.Одоевского, Б.Шоу «Назад к Мафусаилу», «Мастер и Маргарита» М.Булгакова, «Маленький принц» А.Экзюпери, «Процесс» и «Превращение» Ф.Кафки, «Альтист Данилов» (Новый мир 1980,№1,2,3 или около этого) В.Орлова, сказки, легенды, мифы всех времён и народов. Все эти вещи ставят человека в нереальные условия, но тем не менее, оставляют его на Земле, в своей стране. (да, забыл ещё назвать «Пер Гюнт» Ибсена и «Фауста» Гёте.)

Это было первое серьёзное послание, обращённое ко мне. Я получил его незадолго до своего пятнадцатилетия. В скором времени я прочту многие из рекомендованных мне текстов. Вторая часть послания, написанная красной ручкой, был просто список кинофильмов, которые В.А. предлагал, а на самом деле попросту хотел, чтобы я посмотрел. Вот он:

Грузия:
«Древо желания», «Мольба» Т.Абуладзе.
«Жил певчий дрозд», «Пастораль», «Листопад» О.Иосилиани.
«Пиросмани», «Необыкновенная выставка», Шенгелая.
Грузинская хроника XIX века.
«Алавердоба», «Отец солдата», «Мелодии Верийского квартала», «Не горюй», «Чудаки», «Мачеха Саманишвили».

Италия:
«Рим — открытый город», «Счастливая жизнь», «Пемза», «Рокко и его братья», «Масленники», «Дорога», «Ночи Кабирии», «Похитители велосипедов», «Крыша», «Рим, 11 часов», «Джульетта и духи», «Белые ночи», «Аккатоне», «Затмение», «Приключение», «Профессия репортёр», «Мы так любили друг друга», «Восем и 1/2!», «Амаркорд», «Маменькины сынки», «Дилиджер мёртв», «Дерево для деревянных башмаков», «Репетиция оркестра».

Польша:
«Пепел и алмаз», «Всё на продажу», «Пейзаж после битвы», «Канал», «Барышни из Вилько» (всё А.Вайда), «Дирижёр».

Швеция:
И.Бергман «Земляничная поляна», «Портовый город».

Япония:
А.Куросава «Под стук трамвайных колёс», «Расёмон», «Красная борода».

США:
«Гражданин Кейн», «Скованные одной цепью».

Франция:
«Старая дева», «Мужчина и женщина», «Под крышами Парижа», «Орфей», «Завещание Орфея», «Поэт и кровь».

Венгрия:
«Венгры», «Красный псалом».

Россия + республики:
«Зеркало», «Андрей Рублёв», «Иваново детство», «Сталкер» Тарковский.
Г. Панфилов «Начало», «В огне брода нет».
«Старшая сестра», «Летят журавли», «Дон Кихот», «Король Лир», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Игрок».
«Июльский дождь», «Мне двадцать лет» М.Хуциев.
«Броненосец Потёмкин», «Да здравствует Мексика!» Эйзенштейн.
«Неоконченная пьеса для механического пианино», «Раба любви», «Подранки», «Печки-лавочки», «Живёт такой парень», «Ваш сын и брат», «Гадание на ромашке», «Не болит голова у дятла», «Сто дней после детства», «Голубой портрет», «Белый пароход», «Человек уходит за птицами», «Ранние журавли», «Звонят, откройте дверь», «Внимание, черепаха», «Айболит 66», «Доживём до понедельника», «Здравствуй, это я», «Король-олень», «Горькая ягода», «Ирония судьбы», «Странные взрослые», «Утренний поезд», «В четверг и больше никогда», «Ты и я», «Восхождение», «Они сражались за Родину».

Я прочитал тогда этот список, несколько фильмов из него я видел, но не знал, что это шедевры. Большинство названий, особенно, зарубежных фильмов завораживали, но было понятно, что вряд ли мне из Кемерово удастся попасть в кинотеатры «Кинематограф» или «Иллюзион», а в Кемерово такого кинотеатра не откроют никогда.

На пятнадцатилетие мне В.А. подарил книгу о советских художниках кино. Я её тогда полистал, но меня она тогда не особенно заинтересовала, потому что содержала информацию о незнакомых мне фильмах. Видимо, тогда же я и положил эти листки в неё. И вот, сейчас я вновь получил эти письма, но это уже письма не только от В.А., но и от меня четырнадцати-пятнадцатилетнего. На удивление до сих пор актуальный список фильмов! Большинство из них я посмотрел. Мог бы повторить этот список и от себя почти полностью. Существенно пополнив её кинособытиями, которые произошли с 82-го года. Как мне повезло с тем, что из Ленинграда тогда отправляли по распределению молодых кандидатов наук для поддержания провинциальной высшей школы. Чёрт возьми! Заглядываю в прошлое и понимаю, что я вообще везучий человек!!!

Мы ещё много общались с В.А.. Но отработав свои три года в Кемерово, он вернулся в Ленинград. От него приходили письма. Писал он не лично мне, а всем нам. Мы знали, что он с большим трудом купил маленькую часть дома, не в Ленинграде, а во Всеволожске и на работу ему приходится ездить долго на электричке. Но письма были счастливые, потому что В.А. был в своём любимом Ленинграде и снова был занят наукой. Эти письма будоражили и волновали меня. Будоражили тем, что они сообщали о том огромном неведомом, страшно интересном, да и просто страшном далёком мире, который, неизвестно, откроется мне или нет. Перед поступлением в университет я ездил к В.А.. Он уже жил в самом Ленинграде в маленькой однокомнатной квартире на первом этаже. Даже для однокомнатной квартиры в ней было мало мебели. К моему приезду В.А. приготовил свою фирменную курицу. Мы снова много говорили, и он сводил меня в маленький, со скрипучим полом, кинотеатр «Кинематограф». Посмотрели какой-то дурацкий греческий чёрно-белый фильм…

Потом была служба, много разных переживаний, прошли годы… А потом я приехал в Санкт-Петербург на гастроли. Я пригласил В.А. на спектакли. Он приходил с женой. Когда мы повстречались, я и он волновались. Мы выпили пива. Я понял, что В.А. очень рад за меня. Но, что ему не особенно нравится или не особенно интересны мои сценические произведения. Я не стал его об этом расспрашивать, а он не стал говорить. На сегодняшний день я не знаю, читал ли он мои книги или не читал. А если читал, то что он об этом думает. Я конечно же хотел, чтобы он был в восторге от моих спектаклей и книг. Но этого не случилось. Мы встретились тогда, когда встретились, и В.А. был интересен тот мальчик, для которого он очень много сделал. А тот мальчик и я сегодняшний ему бесконечно благодарны. Было и закончилось.

Но как тогда мы вовремя встретились, так и эти листочки очень вовремя выпали из книжки. Мне снова повезло.

Ваш Гришковец.

Это было очень модно. Мой дядя, которого я страшно любил, и который среди родственников считался большим интеллектуалом, зачитывался фантастикой. Чтение фантастики, знание таких имён как Шекли, Азимов, Лем, братья Стругацкие, Бредбери давало возможность общения с самыми «передовыми» и модными молодыми людьми, которые были старше меня, но принимали моё общество, поскольку я был приобщён к той самой литературе, которая их и объединяла. Но когда я сказал, что я знаю и даже читал Курта Воннегута, кто-то из студентов удивлённо приподнял бровь, что мне, четырнадцатилетнему семикласснику, очень польстило. А на вопрос, что же я понял из прочитанного, мне удалось как-то остроумно ответить. Настолько остроумно, что засмеялись даже надменные очень взрослые для меня девушки. Мне приятно было при помощи научной фантастики попасть в квартиры сталинских домов самого центра города Кемерово, очутиться среди детей гендиректоров, прокуроров, заведующих универмагами, бакалеями, овощными базами, и даже директора драмтеатра. Я оказался среди золотой молодёжи. Хотя, сам жил на окраине.

И вот, оставшись без родителей на попечении приехавшего из Ленинграда молодого учёного, я пожелал продемонстрировать ему свои знания элитарной литературы, будучи уверенным, что он хоть и учёный, но в своей потёртой ондатровой шапке вряд ли знаком с шедеврами научной фантастики… Я весьма картинно устроился на диване с книгой, на которойбыло гордо написано Роберт Шекли. Держал я книжку так, чтобы он мог прочесть имя автора. Но он бросил в мою сторону взгляд и никак не отреагировал. Читать мне пришлось долго. Мне не особенно нравилось, но нужно было изображать глубокое погружение и увлечённость книгой.

Только спустя пару часов, когда уже, в общем-то, пора было укладываться спать, В.А. неожиданно спросил, что мы сейчас проходим в школе по литературе. Я сделал кислую физиономию и сказал, что проходим мы «Горе от ума» Грибоедова. Он, что было для меня ещё более неожиданно, очень заинтересовался и даже воодушевился. В.А. подошёл ко мне, присел рядом и спросил моё мнение об этом произведении Грибоедова. Я сказал, что у меня нет никакого мнения на этот счёт, поскольку я не намерен читать эту муть, и что есть книги поинтереснее и поважнее.
— Это какие же? – спросил он.
— Например, вот эта — ответил я.
— Можно полюбопытствовать – попросил он, взял мою книгу в руки, заглянул в оглавление и немножко полистал её. – Разрешишь мне её почитать?
— Но мне её дали всего на несколько дней – обескуражено ответил я. – Это очень ценная книга.
— Я полагаю, что тебе уже пора ложиться, а завтра я тебе верну эту ценную книгу. Я быстро с ней ознакомлюсь. И кстати, что у тебя с уроками?
Я посчитал, что этот вопрос был бестактностью. Встал и ушёл в свою комнату, как бы позволив почитать мою книгу.

На следующий день утром, перед школой, В.А. попросил что-нибудь ещё, как он выразился, «из этой же серии». У меня что-то нашлось. Вечером того же дня у нас закончились приготовленные мамой продукты и В.А. приготовил ужин. Он приготовил курицу в глубокой сковородке с большим количеством лука. Он сильно надымил, гремел, и даже открывал окно, чтобы выпустить лишние запахи, дым и пар. Но запах был вкусный. Я хотел проигнорировать или выразить неудовольствие его стряпнёй. К тому же блюдо на вид выглядело не очень аппетитно, но В.А. обезоруживающе трогательно признался, что с непривычной плитой и сковородкой его дебют не очень удался, и что тягаться с моей мамой в кулинарных талантах и возможностях он считает самонадеянным безумием, однако гарантирует, что то, что у него получилось — съедобно. Было видно, что он волнуется. Это меня очень тронуло, да к тому же, курица получилась сочная и вкусная. Так что, я ел с удовольствием и даже не стал этого скрывать.

Во время того самого ужина В.А. сказал, что он ознакомился с данными ему мною книгами и ему интересно, что же меня всё-таки в них привлекает. Я не задумываясь ответил, что меня в научной фантастике интересует сильный человек в сложных и в непредсказуемых обстоятельствах. Он выслушал мой ответ, задумался и совершенно искренне спросил, а почему в таком случае меня не интересует «Горе от ума» Грибоедова, где как раз всё, что меня интересует в фантастике, присутствует в изобилии. Я же сказал, что «Горе от ума» написано давно, что это скучно, и ещё я не люблю читать, когда всё в рифму. На это В.А. сходил и принёс томик Грибоедова и зачитал мне вслух очень забавный отрывок. Как я узнал позже, это был монолог Репетилова. Мне нечего было ответить, потому что прочитанный текст звучал блестяще. А после того, как мы закончили ужин, вымыли посуду В.А. принёс томик Пушкина и прочитал мне пушкинскую статью, посвящённую «Горе от ума». Пушкинское высказывание было настолько неожиданным и живым, и оно настолько расходилось со школьной трактовкой образа Чацкого, что у меня просто руки зачесались да и глаза тоже зачесались немедленно прочитать «Горе от ума», перечитать пушкинскую статью и выступить на уроке с альтернативным высказыванием. Что я спустя пару дней с блеском и осуществил. Однако, Шекли я демонстративно дочитал и на вопросы В.А. по поводу моего интереса и понимания научной фантастики старался давать уклончивые, расплывчатые ответы.

Через неделю нашего совместного проживания я вынужден был признаться самому себе, что, возвращаясь из школы, я жду, когда В.А. придёт из института домой…

В один из вечеров я попытался поставить ему на своём магнитофоне Пинк Флойд и Лэд Зэппелин, но он сразу сказал, что совершенно не музыкален, и даже не претендует на какое-либо мнение по поводу услышанного. Однако, на следующий день он принёс пластинку Окуджавы и пластинку с музыкальной сказкой «Алиса в стране чудес» песенную часть которой сделал Владимир Высоцкий. Эта пластинка стала для меня большим впечатлением и открытием. Я не мог ей сопротивляться. Поскольку она была вне жанров и категорий. Это было просто какие-то чудо. А вот Окуджава самым странным образом вроде бы не понравился, но тут же запомнился наизусть, причём, после первого же прослушивания.

Я очень скучал по родителям. Но когда прошло десять дней моей совместной жизни с В.А., я вдруг понял, что такого общения у меня никогда в жизни не было и я не хочу, чтобы оно заканчивалось. Каждый вечер что-то происходило! И это были именно открытия и события! Никогда не забуду, как В.А. пересказал мне «Преступление и наказание» Достоевского, как детектив. И я немедленно захотел прочитать эту книгу, но не стал этого делать из юношеского упрямства и как бы не желая поддаваться. Я чувствовал, что меня уже тошнит от Шекли, мутит от занудного и примитивного Бредбери, а Азимов так запутан, что распутывать его не хочется. Но я не мог… Поймите меня, мне было четырнадцать, я не мог так быстро сдаться! Я думаю, что В.А. понимал это. И в один из вечеров он прочёл мне вслух добрую половину повести Достоевского «Неточка Незванова». Вторую половину я дочитал сам. Тогда-то со мной и случилось первое мощнейшее литературное впечатление. И тогда же я поверил странному, сутулому человеку из города Ленинграда, который увлечённее и азартнее всего занимался своей неведомой мне наукой. Своей физикой. А точнее, чем-то, связанным с лазером. Но который так любил большую литературу и некую истину, в которую он беззаветно верил. А ещё со мной впервые говорили не как с неким мальчиком, который проявляет резвость ума и несвойственные его возрасту познания, но со мной говорили как с человеком, который просто чего-то пока не знает и в чём-то, скорее всего, ошибается, и мне очень-очень хотят помочь что-то понять и разобраться, потому что собеседнику это важно. То есть, я важен.

Как много мы беседовали, много смеялись, как много времени мы провели в очень концентрированном общении. Я забывал про уроки, а В.А. мне про них не напоминал. Я не думаю, что он забывал про них, он просто полагал, что наши беседы важнее. Как же он был прав!

Продолжение завтра.
Ваш Гришковец.

В 1981 году, когда мне было четырнадцать, мои родители самым удивительным и счастливым образом приобрели путёвку за границу! По этой путёвке они должны были поехать в ГДР (в Германскую Демократическую Республику), а также в Чехословакию, то есть, по сути, посетить три страны. Это была их первая в жизни поездка за границу и это было большое семейное событие. Не буду рассказывать о подготовке к этой поездке, о том, как мама прочитала массу литературы о тех городах, которые предстояло посетить, о том, как было переслушано много советов от тех людей, которые уже там побывали, мол, что и где надо покупать и что с собой везти… Не буду рассказывать о том, как я мечтал и фантазировал, что мне родители привезут из-за границы, и также не буду рассказывать о том, как одним неверным движением я засветил при проявке обе плёнки, отснятые отцом в заграничном путешествии. Не буду об этом.

Я расскажу о тех днях, которые я провёл без родителей. Те три недели полностью изменили моё отношение ко многому, очень многому…

Дело в том, что путёвку родителям выделили не в летнее время, а в самый разгар учебного года. По этой причине меня не могли отправить к бабушке на юг. А на три недели четырнадцатилетнего парня одного и без присмотра оставить родители не решались. Да я и сам не хотел. Я был довольно домашним парнем и с детства категорически не хотел и даже не пытался себе готовить еду. Родители довольно долго думали над тем, кто же может взять на себя ответственность за меня да ещё и пожить три недели со мной. Выбор пал на молодого маминого коллегу с той кафедры, на которой она тогда работала в Кемеровском технологическом институте пищевой промышленности. То была кафедра теплотехники и термодинамики, а молодой коллега был недавно приехавший из Ленинграда учёный, защитивший диссертацию, но ожидающий утверждения, сосланный по распределению в Сибирь. Он был не один ссыльный с берегов Невы на маминой кафедре. И поскольку мой папа тоже когда-то заканчивал аспирантуру в Ленинграде, мы жили там, у нас дома образовался некий клуб. По субботам к нам приходили в гости ссыльные и некоторые другие родительские коллеги. Мама всегда готовила что-то незамысловатое, мужчины покупали какое-нибудь болгарское или венгерское красное вино, например, весьма доступную «Медвежью кровь», из него в большой кастрюле папа варил глинтвейн. Засиживались допоздна. Играли в Ап энд даун (к этой игре даже допускали меня) или в кинга. Если не хотелось в карты, тогда играли в балду или просто много говорили. Я помню эти разговоры и эту атмосферу. Убеждён, что без тех вечеров я не стал бы тем, кем являюсь теперь. Меня не прогоняли, не укладывали спать, не фильтровали разговоры и темы. Мне доверяли. Я очень этим гордился.

Вновь прибывший молодой мамин коллега мне с первого взгляда не понравился. Он появился у нас дома по случаю покупки родителями какой-то новой мебели. И пришёл помочь эту мебель затащить и расставить. Не понравился он мне странной манерой говорить, своей сутулостью и лысиной, которая была хорошо заметна среди обрамляющих её светлых, длинных волос. Это был первый столь молодой и столь лысый знакомый мне человек. В нём совсем не было ленинградского шарма и лоска. Скорее наоборот. Не по сезону болоневая тонкая куртка и довольно потёртая рыжая ондатровая шапка, сильно вытертые джинсы и всё какое-то… ну совсем не модное. По мнению сибиряка человек из Ленинграда не мог выглядеть так. (Не буду называть его имени, так как не знаю, как он отнесётся к моему рассказу. Назову его В.А.)

Когда В.А. появился у нас в доме в первую свою субботу, он тут же вступил с ожесточённый спор с мамой, что у нас не было принято. Предметом спора стал академик Сахаров. Суть спора я не помню, но разговор дошёл и до Солженицына. Спор был горячий. И конечно же я был на стороне мамы, которая, надо сказать, умела и умеет приложить словом. В.А явно не ожидал такого накала страстей в стандартной квартире сибирской девятиэтажки. Но в следующую субботу он снова пришёл. И каждый раз у мамы с ним разгорался спор. Видимо, именно поэтому папа проникся к нему особенным уважением. С В.А они засиживались до утра, когда все остальные уходили.

Вот В.А и попросили пожить со мной три недели. Почему именно его? Думаю, потому что мама увидела в нём характер, отец – сильного человека, потому что я в свои четырнадцать лет был не ангел, в смысле, был упрямым и ищущим авторитетов где-то на стороне. А ещё В.А. был одинок и ответственен. В общем, родители уехали, и я остался с малознакомым мне молодым человеком, который был наделён полномочиями контролировать мою жизнь. Нужно напомнить юным, что связи с родителями не было. Позвонить они из-за границы смогли только пару раз, потому что это было ужасно дорого, а письма шли бы так долго, что в них не было смысла. То есть, когда родители уезжали, я, если бы не В.А, не смог бы скрыть детских своих слёз.

В первый же вечер В.А. попытался проверить у меня уроки, что встретило с моей стороны весьма холодную реакцию. Однако я предоставил ему пару тетрадей, а он даже позволил себе несколько замечаний, которые были мною проигнорированы. Я занял некую выжидательную и молчаливую позицию, а В.А., если мне не изменяет память, был вполне всем доволен, читал какую-то книгу, мурлыкал себе под нос раздражающий меня мотивчик и беспрерывно делал записи на листочках своим мелким, округлым почерком. Все это меня раздражало, а то, что он с удовольствием ел наготовленную впрок мамой еду, у меня вызывало приступы ревности и гнева.

Продолжение завтра.
Ваш Гришковец.